Драконьи грезы радужного цвета (СИ), стр. 31

— Не беспокойся, я согласен на пальму первенства только между нами.

— Ну да, конечно. А с остальными отдуваться, значит, мне?

— А ты думал в сказку попал?

— Был бы в сказке, — напустив на себя притворную печаль, выдал шут, — ты бы надо мной надругался.

— Чего? — все благостное настроение Ставраса как рукой сняло. Лекарь нахмурился.

— Ну, как же, — шагнув к нему и ковыряя пальчиком кожу темно-коричневой лекарской куртки на плече, отозвался шут, не глядя ему в глаза. — Ведь в сказках драконы девиц крадут и держат в своих пещерах, полных сказочных богатств. Вот я и думаю, на что им эти дурынды, как не для того самого.

— Ты не принцесса, — задумчиво обронил Ставрас и неожиданно обхватил руками за талию, привлекая к себе. — Но я готов подумать, насчет того самого.

— Правда? — глаза шута засияли восторгом, но лекарь прекрасно знал, как искусно Шельм умеет играть собственными чувствами.

— Нет, дорогой, — опечалился он. — Староват я для того самого, годы уже не те… Совсем опустился, самому не верится, — старчески заохал он.

И только и успел заметить, как в бирюзовых глазах напротив заплясали задорные искорки. Шельм дотянулся губами до его уха и тоном томной красавицы прошептал:

— А если я буду очень стараться, поднимется?

— Будешь паясничать, рискуешь проверить, — строго бросил Ставрас, устав от словесных баталий. И шагнул в бездну, разверзшуюся у него за спиной, утягивая за собой не успевшего ничего понять Шельма.

— Вот так всегда, — прокомментировал шут, с трудом удержавшись на ногах, вцепившись в предплечья все еще обнимающего его лекаря, и обозревая комнату, в которой они оказались в окружении целой толпы цыган, среди которых мелькнуло и лицо Веровека, стоящего рядом с Роксоланой. — Только настроишься на непристойности, а тут такая подстава. Ты меня совсем не любишь, дорогой, — и трагически вздохнул, да так, что у большинства присутствующих на щеках появился румянец.

— Ну, извини. Сам же понимаешь, сначала дела, потом любовь, — отозвался Ставрас, отступая от него.

Шут еще раз горестно вздохнул.

— Вот уйду от тебя, будешь знать.

— Это к кому же?

— Да, вот хотя бы к нему, — ткнув пальцем в одного из цыган, возвестил шут. — Чем не красавец мужчина?

— Тем, что я красивее, — непреклонно заявил лекарь и шагнул в сторону застывшей статуей баронессы, склонившись в учтивом поклоне. — Здравствуйте, я Драконий Лекарь. Рад, что с вами все в порядке.

— Вашими стараниями, — тепло улыбнулся та, покосившись на шута, самозабвенно строящего глазки одному из её подчиненных.

— Не совсем моими, в первую очередь вот этого молодчика, — кивнув в сторону не прекратившего паясничать Шельма, обронил Ставрас. Все цыгане недоверчиво уставились на шута.

— А я что, я ничего, — отозвался тот, и попытался по-девичьи похлопать ресницами, за что получил очередной подзатыльник.

Возмущенно вскинулся, но лекарь коротко отбрил:

— Можешь считать, что ревную. И хватить из себя дурака корчить. Мадам, если возможно, мы бы хотели сначала перекусить, а потом поговорить обо всем случившемся.

— Конечно-конечно. Но вы не представите мне вашего спутника, Ставрас Ригулти?

— Шельм Ландышфуки.

— Королевский шут? — недоверчиво прищурилась баронесса.

— Да.

— Тогда скажите мне, что рядом с моей дочерью стоит не королевич.

— Не скажу.

— Я-я, скажу! — тут же воскликнул шут, но исправить ситуацию уже не успел.

— Что?! — закричала Роксолана, повернувшись лицом к застывшему Веровеку. Но прочитала ответ в его глазах. — Да, как ты мог?!

Звук хлесткой пощечины приморозил к полу всех в комнате, лишь юная цыганка метнулась к двери и исчезла за ней без следа.

Шельму явно не спалось. И это несмотря на полный победных свершений день, насыщенный событиями, как приятными, так и не очень.

Отчего-то сейчас в темноте спальни казалось, что неприятного было больше. Стоит вспомнить хотя бы допрос масочника Лютикмилеша и картинную ссору Роксоланы с Веровеком, причем оба на праздничном пиру, устроенном на подворье баронессы в честь Драконьего лекаря и его спутников, делали вид, что вообще друг друга не знают. Шельм косился на них, но вмешиваться не спешил.

Ставрас следил больше за ним, чем за королевичем. Во-первых, все еще были сильны отголоски запечатления, и мальчишку из поля зрения выпускать не хотелось категорически. Во-вторых, лекарь уже понял, что шут куда как внимательнее относится к названному брату, чем стремится это показать и если появится возможность помирить королевича и цыганку, он непременно ею воспользуется. И Ригулти справедливо полагал, что у него это получится куда как тоньше и не навязчивее, чем у любого другого.

Но на протяжении всего импровизированного праздника шут так и не нашел способа вразумить Веровека и Роксолану. Да что там, даже баронессе это не удалось, хоть она и пыталась поговорить с дочерью, уже жалея, что так необдуманно решила осведомиться о личности полноватого мальчишки с королевской осанкой, показавшимся ей похожим на наследника, которого она видела как-то в столице, куда периодически наведывалась. Так что, все пришлось оставить так, как есть.

Шельму такое положение вещей совсем не нравилось, но он рассудил, что лучше все же дать возможность этим двоим остыть и как следует подумать о своем поведении. Поэтому остаток вечера он провел, кокетничая со всеми молоденькими цыганками, попадавшимися у него на пути, и просто несказанно удивил хозяйку дома, объявив, что две комнаты для них со Ставрасом готовить совсем не обязательно, вполне хватит и одной. На что ему объяснили, что в доме баронессы нет комнаты с двумя кроватями.

Шут захлопал голубыми, под цвет волос, ресницами, и с милейшей из своих улыбок отозвался, что это просто прекрасно, так как спать он собирается на одной постели с лекарем. Проходящая в это время мимо них с баронессой молоденькая девушка, которой, впрочем, как и многим другим, сегодня вечером юный шут оказывал недвусмысленные знаки внимания, так и замерла рядом с открытым ртом. По-видимому, она надеялась посетить обходительного и веселого юношу ночью и, наверное, так и стояла бы, недоуменно хлопая глазами, если бы баронесса не прикрикнула на нее, отправляя распорядиться насчет одной комнаты для лекаря и шута. Шельм просиял и снова убежал танцевать, закружив в веселом танце вовремя подвернувшуюся такую же юную, как он сам, но уже другую цыганку.

Баронесса подошла к Ставрасу, все это время безучастно стоящему в отдалении у плетенного в корзиночном стиле крыльца. Она догадывалась, что лекарь прекрасно слышал их разговор с шутом, но искренне недоумевала, почему тот не вмешался и не осадил нахального юнца.

— Вы уверены, что мне следует прислушаться к его настойчивости? — максимально деликатно спросила она, заглядывая в светло-карие, почти желтые глаза лекаря.

— Разумеется, — едва уловимо улыбнулся тот. — Вы же не думаете, что я позволил бы ему зайти так далеко в обычной, ничего не значащей шутке?

— Тогда, прошу прощения за мою настойчивость, но, неужели, вы действительно любите его?

— Не совсем. Но нечто очень близкое к вашему определению любви.

— Моему?

— Человеческому.

— Но ведь он, похоже, этого совсем не понимает. Или все дело в том, что просто не разделяет ваших чувств к нему?

— Отчего же? Именно эти чувства, он как раз разделяет. Что же касается, ну скажем, некоторых низменных человеческих порывов, то я думаю, мы с ним к такого рода отношениям никогда не придем.

— Мне очень сложно это понять. Потому что если речь о близости, то для человека естественно желать её с тем, кому на веки отдано его сердце.

— Для человека, возможно.

— Но мальчик все же человек.

— Он масочник, — очень мягко напомнил лекарь секрет, который они по настоянию Шельма поведали лишь баронессе, хотя изначально Ставрас вообще предлагал никому не рассказывать, опасаясь, что после таких откровений Ландышфуки придется не легко. — А они, вы ведь сами видели, очень трудно соотносимы с классическим представлением о человеческом существе.