Домик на Шуе, стр. 7
И в это время из тумана показался художник, ведя за гривы своих коней. Он был ранен, лицо его было измазано кровью.
Кони из кустов сделали скачок и рысцой кинулись к своей телеге.
— Там их десять человек, они в маскхалатах, — сказал художник.
— Кто остаётся со мной? — спросил Шарыпов, снимая с пояса гранату.
— Все остаёмся, товарищ старший лейтенант! — крикнул Тимофей Дрожжин.
— Все, все! — раздались вокруг голоса.
— Все не нужны! Мы везём боеприпасы!.. Остаётся «гвардия»! — Шарыпов указал на парня с весёлым голосом, Дрожжина и Славгородского…
Приказав всем остальным немедленно тронуться в дорогу, Шарыпов сказал мне:
— Вы — офицер, вам придётся возглавить доставку снарядов!
— Я считаю своим долгом остаться с вами, — начал было я, но старший лейтенант только крепко пожал мне руку и побежал к своим «гвардейцам».
Они четверо остались в засаде. Белофинны из лощины должны были выйти на эту поляну, чтобы попасть на дорогу. Шарыпов и решил преградить им здесь путь и уничтожить.
Когда мы отъехали километра три, позади раздались сильная ружейная перестрелка и разрывы гранат. Видимо, бой начался.
Ездовые исступлённо погоняли коней и так гнали их часа два.
Громовые раскаты орудийных залпов в Чёрт-озере приближались всё ближе и ближе. В коротком промежутке между залпами слышался охрипший голос комбата. Раздавалась команда, — и громовые раскаты снова гремели над лесами.
Мы уже были близко от батареи, когда орудия вдруг прекратили огонь. Наступила тишина, хотя командир батареи, с всё возрастающим ожесточением, подавал команду. Но орудия молчали. На батарее, видимо, только что кончились боеприпасы.
И тогда, в наступившей тишине, мы услышали конское ржание. Я обернулся: нас догонял белоснежный конь Шарыпова. Он был без хозяина, хромал и частенько падал на передние ноги. Телеги ехали дальше, вперёд. Я же остановился и схватил коня под уздцы: грудь и ноги у него были в крови, и он весь дрожал от испуга.
Неизвестный боец
Здесь глина, и воронки заполнены водой. Дальше попадаются полоски пахотной земли. Воронки на них черны и сухи или заросли чахлой травкой. В иных местах, точно золотыми обручами, воронки окаймлены сверкающим на солнце песком.
Кроме этих бесчисленных воронок от мин и снарядов, я ничего не могу приметить вокруг и удивляюсь тому, как их столько могло уместиться на этом пустыре.
А дед Егор, пыхтя своей трубкой, говорит, что ещё несколько месяцев тому назад на этой самой земле ютилась деревушка Соловьиный Островок, на этом пустыре, исковерканном воронками, стояли дома, у каждого дома был сад, огород, пристройки, и люди испокон веков мирно жили и трудились здесь, — лесовики и охотники, многие из которых никогда в своей жизни не видели ни городов, ни морей.
Если всё это правда, что рассказывает дед Егор, то тогда деревушка и на самом деле была подобна островку, затерянному среди этого бесконечного массива ели, берёзы и сосны, тянущегося на сотни вёрст вокруг, непрерывной цепи холмов и изумрудных озёр, переполненных, точно чаши…
Дед Егор, вместе со связным командира батальона сопровождая меня по бывшей деревне, словно чует, что в душе своей я не совсем ещё верю всему рассказываемому, и он всё время ищет на земле что-нибудь, подтверждающее его слова… «А вот черепок!» — вдруг радостно говорит он и, придерживая рукой автомат на плече, наклоняется, поднимает черепок с сиреневым узором.
Да, здесь когда-то жили люди.
Мы приближаемся к высоте «Неизвестный боец».
Вот она стоит перед нами, освещённая ярким солнцем, искрящаяся бесчисленным количеством осколков, без единого деревца, но вся заваленная обрубками деревьев, высота, за которую было пролито столько крови и которую напоследок один отстоял, обессмертив себя этим навеки, боец, похороненный у её подножья.
Связной командира батальона настораживается, скидывает с плеча автомат, говорит:
— Здесь будьте осторожны. С тех высот охотятся снайперы.
Слова связного, видимо, относятся ко мне, потому что дед Егор по-прежнему идёт своим неторопливым, широким, властным шагом хозяина этих мест, и ему, старому охотнику, всю жизнь прожившему в лесах, совсем наплевать на немецких фашистов с их снайперами.
Мы пригибаемся, ускоряем шаги и, минуя сапёров, роющих новую линию зигзагообразных траншей, оказываемся у подножья высоты, недосягаемые теперь для снайперов.
У розовой гранитной глыбы похоронен русский боец. На карельском граните, ставшем теперь чем-то вроде надгробной плиты, углем выведены бесхитростные слова: «Вечная тебе память, дорогой товарищ, которому мы не знаем ни имени, ни фамилии. Но ты был русским человеком, и мы клянёмся быть такими, как и ты, кровью и жизнью своей защищать каждую пядь советской земли. Вечная слава тебе». Дальше следует бесчисленное количество подписей, выцарапанных чем-то острым, финками или осколками.
— Высоту эту раньше называли Кудрявой Горой. Сосной и елью она была покрыта. С неё далеко всё кругом видать, — говорит дед Егор.
Вот потому, что с Кудрявой Горы далеко всё кругом видать, она и деревня Соловьиный Островок, когда в этих краях начались военные действия, стали ареной жесточайших и кровопролитнейших боёв. Семь раз в течение августа и сентября 1941 года деревушка и гора переходили из рук в руки. Земля выдержала адский огонь пушек и миномётов, от которых осталась память — воронки. А на горе весь многолетний сосновый лес, делавший её «кудрявой», был посечен и словно вырублен до основания. Бойцы, оборонявшие высоту, стали тогда называть её «Лысой горой». Но и это название недолго продержалось за былой «Кудрявой». В неравных боях бойцы погибли все до единого. Но высота всё же осталась неприступной для фашистов. Казалось, теперь она сама извергала ливень огня, уничтожая каждого, кто приближался к её подножью, сея вокруг с прежней силой смерть и только смерть.
Дед Егор выколачивает трубку, — трубку старую, в трещинах, перевязанную медной проволокой, в трех заклёпках, — и садится на камень…
— На высоте здесь тогда стоял взвод, и от взвода на четвёртый день боёв трое осталось в живых. Остальные все полегли! Как богатыри полегли, но никто не сбежал. Да. Сами поумирали, но и ворогов изрядно поуничтожили. Вся лощина была завалена их трупами. Сомов, — это командир взвода, царствие ему небесное, вот был бесстрашный человек! — и говорит мне. «Дед Егор! Раз связи у нас нет, то, может быть, они и не догадываются, как нам тяжело троим? Пойди-ка ты в батальон. Расскажи всё! И тащи пулемёт». — «Хорошо, говорю, держитесь!» — и бегу, как бы на засаду не наскочить. Все тогда воевали, все взводы, роты, батальоны. Карусель здесь такая была, что нему было жарко!
Командира я долго искал. А когда добрался до места, вижу: убит командир. Идут четверо и труп его несут на носилках… С пустыми руками вернулся назад… Только это стал я в деревню пробираться — начали палить финские пулемёты. Потом ударили пушки! Били они по Кудрявой недолго, замолкли, и снова пошла ружейная и автоматная пальба… Пролежал я некоторое время на земле и вдруг слышу: на Кудрявой заработал «Максим»!
Двадцать медведей убил за свою жизнь, убил много и всякого другого зверя, а тут — страх взял!.. Что за дьявол, думаю, на горе сидит, кто это там с фашистами воюет? Пополз наверх. Ползу и прислушиваюсь: огонь ведётся с головного дзота. Это на самой вершине, меж каменных плит. Полз я долго, добрался до этой пещеры, влезаю в неё и вижу: сидит боец за «Максимом»! Видимо, он не раз встречал меня в этих местах, потому и не удивился моему приходу. И я не раз замечал его среди бойцов. Короче говоря, знакомые люди, не чужие.
«Ты как попал сюда, откуда?» — спрашиваю. — «Да вот, говорит, от соседей пришёл на подмогу, пришёл сказать, что подкрепление идёт, целый батальон пробивается по болотам, вот-вот будут здесь, а сказать-то и некому. Был Сомов ещё жив, да его при мне и убило осколком снаряда…»