Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания, стр. 4
5
Здесь как-то проезжал поэт влюбленный,
Любовью нежных жен не обделенный,
Но самая прелестная из дев
(Поэт дерзнул сравнить ее с Мадонной)
Ждала его у речки Суходрев.
6
Дом двухэтажный в самом скучном стиле.
Шамиль с семьей здесь ссылку перенес.
И в их кругу семейственном гостили
Полиция, тоска, туберкулез.
7
Названья здешних улиц, в них воспеты
Бунтовщики, гремевшие в веках.
Не позабыты первым горсоветом
Жан-Поль Марат и даже братья Гракх.
8
Здесь Циолковский жил. Землею этой
Засыпан он. Восходит лунный диск.
И на него космической ракетой
Пророчески нацелен обелиск.
А он не думал вечно спать в могиле.
Считал он: «Космос нужен для того,
Чтоб дружным роем люди в нем кружили,
Которые бессмертье заслужили, —
Ведь воскресят их всех до одного!»
Он был великим. Он был гениальным.
Он путь открыл в те звездные края…
Училась у него в епархиальном
Учительница школьная моя.
В КОМПАНИИ
Эдуарду Бабаеву
1
Вот так идти бы снова
В распахнутых пальто,
Шарахаясь от рева
Мелькнувшего авто,
Острить и лезть из кожи,
Чтоб всех переорать,
Расталкивать прохожих,
Путей не разбирать.
О этот звонкий вечер,
Когда и черт не брат!
Всегда б такие встречи,
Такие вечера!
2
Темный парк услаждался джазом.
И Венера сияющим глазом
В мир глядела, юна и ясна.
Фонари в золотой паутине,
И в зеленой небесной тине
Пучеглазой кувшинкой луна.
«В черные ямы-тени…»
В черные ямы-тени,
Знаю, не провалюсь.
В лапы воров-привидений,
Знаю, не попадусь.
И огоньком приветным
Светит мне память свиданья,
Делая незаметным
Пройденное расстоянье.
«Незабвенной бессонницей ночь дорога…»
Незабвенной бессонницей ночь дорога.
В шуме ветра, в назойливом звоне цикад
Отпылала заря и ушла в берега,
И волна за волной откатилась назад.
Предо мной все, чем полон полуночный сад,—
Вздохи ветра и звезды в просветах аллей,
И трепещущей тканью стихов и цикад —
Образ твой в голубой полумгле.
«Но ты реальна, и слишком даже…»
Но ты реальна, и слишком даже,
А голос твой просто груб,
И слово, родящее столько миражей,
Так редко слетает с губ.
Предусмотрительная, сухая.
Трезвый и ясный взор.
Пошлостью благоухает
Задушевнейший разговор.
Детским этюдом в четыре руки
Показалось мне все, что было.
Может быть, лучше, что мы далеки,
И разлука вовремя наступила.
«Жизнь моя лежит еще вчерне…»
Жизнь моя лежит еще вчерне.
Может быть, и все ее тревоги
Только для того, чтобы верней
Их, созрев, оставить у дороги.
«Ей дали порядковый номер. Сполна…»
Ей дали порядковый номер. Сполна,
По титулам называя,
Парадно ее именуют — Война
Вторая, Отечественная, Мировая,
И люди словно привыкли к ней,
Томясь повседневной бедой и славой,
Как ожиданием (столько дней!)
В вокзальной сумятице и суетне
Задержавшегося состава.
РОКОВАЯ ЧАША
Война! Секирой над головою
Ее внезапная прямота.
Весть о ней чашею круговою
Переходила из уст в уста.
И все мы пригубили, все мы выпили
Из чаши грозившей каждому гибели.
И каждый, кто ждал ее поздно иль рано,
В то утро был ею застигнут врасплох.
И каждый по-своему, все были пьяны,
Все дико; и крик, и молчанье, и вздох.
И если иные с сухими глазами
Молчали, предвидя жребий свой,
И если, захлебываясь слезами,
Плакали женщины наперебой,
То мы от убийственного вина
Носились по улицам в шумном веселье,
Самозабвенно кричали «Война!»,
Наслаждаясь тупым металлическим звоном
Слова этого, эхом сырым повторенным,
Пока не пришло похмелье…
КАЛУГА, 1941
1
Навеки из ворот сосновых,
Веселым маршем оглушен,
В ремнях скрипучих, в касках новых
Ушел знакомый гарнизон.
Идут, идут в огонь заката
Бойцы, румяные солдаты.
А мы привыкли их встречать
И вместе праздничные даты
Под их оркестры отмечать.
Идут, молчат, глядят в затылок,
И многим чудится из них,
Что здесь они не только милых,
А всех оставили одних.
Вот так, свернув шинели в скатки,
Они и раньше мимо нас
Шагали в боевом порядке,
Но возвращались каждый раз.
«И-эх, Калуга!» — строй встревожил
Прощальный возглас. И умолк.
А вслед, ликуя, босоножил
Наш глупый, наш ребячий полк.