Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания, стр. 139

За голубоватой шторкой была желтая глухая торцовая стена. И я подумал, что Немецкою церковью, за которой русский добрый молодец молил своего православного Бога не давать в жены красавицу, ибо «хорошу жену в честной пир зовут», а «меня, молодца, не примолвили» и даже выставили «за воротнички», могла быть не только лютеранская, но и реформатская. Немецкая лютеранская церковь была неподалеку, на Невском. А может, и реформатская где-то рядом? Может, она за этим вот зданием? Так оно и было! Реформатская немецкая церковь, построенная Фельтеном, выходила при жизни Пушкина своим двором прямо на набережную Мойки. Но это я узнал потом, после того как повернулся лицом к публике и отстоял вместе с ней бесконечную минуту молчания.

За эту удивительную минуту я успел сочинить стихи, проанализировать их, совершить проступок, загладить его, построить научную гипотезу и разделить общую скорбь. Мне было дано пережить одну минуту из жизни гения! Какой она была протяженной, какой вместительной! А у Пушкина все минуты были такими! Его время текло иначе, чем у нас. Оно было длинным, как в детстве.

Выйдя из музея, я прочел новые стихи Андрею и Татьяне Ивановне. Андрей согласился с моим анализом. Гетевское «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» относится в сущности почти ко всем старикам. А Татьяна Ивановна задумалась.

— Смысл этих стихов глубже, чем ты думаешь, — сказала она. — Пушкин ответил на твой вопрос. Значит, наша земная жизнь — это юность. А за ее пределами начнется зрелая, могучая жизнь духа.

Пушкин как бы расплатился со мной стихами за те стихи, которые я ему вернул.

1967, 1990

ТРИ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА

В каждой из трех повестей автобиографической трилогии Льва Толстого есть одноименная глава: в «Детстве» — «Детство» (XV), в «Отрочестве» — «Отрочество» (XIX), в «Юности» — «Юность» (XXXII). Их можно прочитать одну за другой, и окажется, что это своеобразная трилогия в трилогии. В ней всего 9 страниц, половина из них приходится на главу «Юность». Но содержание этой микротрилогии огромно и неожиданно. Мне даже показалось, что я читаю новое, неизвестное произведение Льва Толстого.

По моим выкладкам, Николеньке Иртеньеву в этих главах соответственно 5–6, 12 и 18 лет. В каждой из них изображено то, что ребенку, подростку и юноше дается без усилия, что происходит в его душе непроизвольно, когда никто и ничто не мешает ему быть самим собой, ничего не надо ни делать, ни говорить, ни думать (бывает и так!) напоказ.

6 лет. При таком интервале резче видно несходство психики ребенка, подростка и юноши. И обнаруживается, что ребенку легче всего любить и верить, юноше — наяву и в воображении наслаждаться окружающим миром, его звуками и красками, а подростку, как ни странно это звучит (Толстой начинает главу словами: «Едва ли мне поверят»), — мыслить. И не просто мыслить, а строить и разрушать целые философские системы. В этом внутреннее, идеальное содержание трех эпох развития человека. (Толстой предполагал назвать свое произведение как научный трактат: «Четыре эпохи развития». Четвертая повесть, не написанная, а вернее разошедшаяся по другим его произведениям, должна была называться «Молодость».)

В этой микротрилогии Толстой вместе с нами заглядывает во внутренний, скрытый от глаз мир ребенка, подростка, юноши. И делает это с огромным уважением к тому, другому и третьему. Все они для него — полноценные люди с богатым, таинственным, неисчерпаемым, а то и неуловимым душевным миром. В детстве «одни мечты гонят другие, — но о чем они? — спрашивает автор. — Они неуловимы». Связь отроческих размышлений он, по его словам, улавливает с трудом. Лишь юность ему открыта и понятна, но все равно таинственна. И он проникает в тайники трех возрастов как аналитик и как поэт.

Ключевое слово для всей микротрилогии — «мечты», «надежды». Свои ключевые слова есть и у каждой из ее глав. В главе «Детство» — это «любовь», «любить». И автор начинает прямо с объяснения в любви: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней». Ничто в этой главе не мешает ни автору, ни ребенку, ни матери выражать свои заветные чувства: «Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь». Ничто не мешает и ребенку «вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать: — Ах, милая мамаша, как я тебя люблю!»

Тут во всем любовь. И в ответе матери: «Так ты очень меня любишь?» И снова: «Смотри же, всегда люби меня, никогда не забывай!» И в молитве, которую малыш когда-то шептал «за любимой матерью». И в смелом для человека того времени утверждении, что «любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство». И детские грезы, хоть они и неуловимы, «исполнены чистой любовью». И воспоминание о неудачнике Карле Иваныче вызывает пылкую любовь, готовую на самопожертвование: «Так полюбишь его, что слезы потекут из глаз».

«Свежесть, беззаботность, потребность любви», — так говорит автор о детстве. И снова: «Невинная веселость и беспредельная потребность любви». Автор считает их лучшими добродетелями. В детстве же они были единственными побуждениями в жизни. Любовь тут и в лексике, которая могла бы показаться нестерпимо слащавой, если бы автор лишь описывал чувства, а не испытывал их сам: «сладкие грезы», «чудесная нежная ручка» матери, «слезы любви и восторга», «ангел-утешитель»; и еще раз «слезы и восторги эти». Любовь и нежность тут в любой интонации, в любой детали: «Любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать». И так же легко эта детская любовь распространяется на все человечество, — «чтобы Бог дал счастья всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гуляния».

Верность такого улавливания неуловимого доказывается еще и тем, что детские чувства любви и нежности тут испытывают вместе с ребенком и двое взрослых: мать, любящая и лелеющая дитя, и автор, любящий и лелеющий воспоминания детства.

Ключевое слово в главе «Отрочество» — «мысль». Автор сразу же начинает с мыслей, с размышлений. Тут звучат интонации трактата, философского диспута: «Едва ли мне поверят, какие были любимейшие (вот куда теперь ушла любовь! — В. Б.) предметы моих размышлений во времена моего отрочества, — так они были несообразны с моим возрастом и положением». Уже в первой фразе есть диалектика. И в этом-то для автора гарантия, что ему поверят: «Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины»..

Только и слышишь: «Мысли эти представлялись моему уму», «под влиянием этой мысли», «я вдруг был поражен мыслью», «все мысли мои вдруг сосредоточились на решении вопроса», «в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей», «я размышлял», «я думал», «отвлеченные мысли», «склонность моя к отвлеченным размышлениям». И вот мысли отрока оказываются «мыслями, служившими основанием различных философских теорий», они обсуждаются как «великие и полезные истины», как «философские направления» и «философские открытия». Автор не сомневается, что подросток и вправду «со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которых может достигнуть ум человека». И добавляет: «Но разрешения которых не дано ему».

Но этот «тяжкий моральный труд» совершается «детским слабым умом», и автор с раздражением говорит о тех же самых философских открытиях: «ужаснейшая гиль», «умствование», «изворотливость ума», «состояние близкое сумасшествию», «сумасбродство», при котором юный мыслитель попадает в «безвыходный круг анализа своих мыслей». И в самом деле: «Я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думаю. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил…»