Дружище Тобик (сборник), стр. 22
Бурка на мои слова и ухом не повёл. Посмотрел песец на Бурку, и растаяло у него сердечко: родню он ему напомнил — у родни ведь тоже четыре лапы и пушистый хвост. Тихо подкрался малыш к Буркиному хвосту и робко дёрнул. Пса как будто электрическим током пронзило — затрясся весь. Гневно взглянул на меня:
«Вот до чего я дожил, уж и песец стал меня оскорблять. И всё по вашей милости…»
Встал он и пошёл прочь; хвост по земле волочится. Я-то знал, о чём он в этот момент думал: «Ненавижу я этих песцов! Ненавижу!»
Совсем испортились наши отношения с Буркой. А тут ещё приключилась история с гусем…
Жил в нашем лагере дикий гусь, мы его поймали птенцом. Когда он подрос, придумали ему имя: Петька. Это был очень важный и умный гусь. По утрам он степенно провожал нас умываться и тоже барахтался в воде; днём ходил вместе с поваром собирать ягоды. Правда, ягоды собирал не в лукошко: он рвал их клювом — и проглатывал. Увидел Петька Бурку и удивился. Шею вытянул, насторожился:
«Га! Га! Откуда взялся жёлтый пёс?»
— На самолёте прилетел, — объяснил я Петьке, — очень прошу тебя любить его и жаловать.
«Жёлтого пса — никогда!» — прогоготал гусь и удалился в палатку.
Бурка конфузливо завилял хвостом: «Очень важная персона этот гусь, не подступишься к нему».
Я думал, что пройдёт день-другой и они подружатся, да не тут-то было: Петька оказался с характером. Бурку в палатке он не терпел. Сунется, бывало, Бурка в палатку, а ему сразу на пороге: «Прочь, невежа!» Проглотит пёс обиду и уйдет.
Однажды всё-таки не стерпело Буркино сердце. Вошёл он в палатку, и то ли у него дело было настолько важное, что пропустил он мимо ушей предупреждение, то ли просто не слышал окрика, только перешёл гусь от слов к делу: клюнул Бурку в нос.
«У-у-у!.. — заплакал Бурка и рассердился: — Гам! Съем я тебя, задиру!»
Гусь даже на цыпочки поднялся: «Что?.. Вы слышали?!» Подхватился Бурка — и ко мне: «Либо этот гусь, либо я — выбирай». Почесал я затылок:
— Придётся, брат, терпеть. Сам знаешь, какие они, гуси… Понурился Бурка. По морде видно, что сильно обиделся.
С этого дня стал он спать за палаткой даже в сильный дождь и за завтраком не просил у меня добавки.
Северное лето быстро прошло, и наступила осень. По ночам печальные песни запел ветер: «Скучно мне, очень скучно. Несу я холодные облака, сыплю унылый дождик. Слушайте меня те, кто в каменных домах, слушайте те, кто в деревянных, и вы, которые в палатках, тоже слушайте — всем вам скоро станет скучно…»
Послушал я ветер и в самом деле заскучал: пора уезжать в тёплые края. У геологов сборы недолги — запаковали во вьючные сумы снаряжение, сложили палатки — и завьючивай лошадей!
В один прекрасный день погрузились мы и поехали. Путь длинный. Едем день, едем два, уж и стойбище близко, где живёт Буркин хозяин: через гору перевалить да в низину спуститься, потом опять на гору и опять в низину, шесть ручьёв перейти вброд и две реки… Недалеко стойбище, да ночь ещё ближе, сзади шагает, вот-вот обгонит. Остановился наш караван, и давай мы между собой совет держать: разбивать лагерь или дальше идти. Посмотрели по сторонам: кругом болото, сырь да гниль, ни дров для костра, ни травы для лошадей — гиблое место.
— Э-э, ничего… — заговорил я. — Вчера была лунная ночь, будет и сегодня. При луне иной раз светлей, чем днём; дойдём до стойбища и ночью — по оленьей дороге.
Стемнело, и вдруг надвинулась с севера туча, снег полетел, ветер завыл, как голодная собака. Такая пурга началась, что словами не описать. С такой погодой шутки плохи — в два счёта пропасть можно.
— Ну, Бурка, — спросил я пса, — как дорогу будем искать?
Отряхнулся Бурка, презрительно фыркнул: дескать, никчёмный вы народ, пустяка сделать не можете — и повёл караван. Долго мы шли и сильно продрогли. Самое время отдохнуть, горячего чая выпить, да куда там: встала у нас на пути река, глубина саженная.
— Что скажешь, верный друг Бурка? Оглянулся я — нет Бурки.
— Бурка! Бурка!..
«У-у-у…» — воет ветер. Видно, бросил нас Бурка в отместку за все обиды.
Совсем некстати теперь сводить Бурке счёты, плохую погоду выбрал.
Что мы делать будем?..
Стал я думать, куда нам податься, и, пока думал, так продрог, до самого сердца холод добрался. И вдруг сквозь свист ветра голос:
— Э-э-эй-эй!
Прислушался, и опять с порывом ветра:
— Э-э-э-эй!
Толкнул меня кто-то сзади, я оглянулся: Бурка, мокрый весь, только что реку переплыл.
— Что, старина, наверное, лодку привезли?..
В темноте Буркиной морды не было видно, но знал я, что он мне по-своему, по-собачьи, глазами говорил: «Пустяки всё! Через час в стойбище прибудем — там уж и похлёбку для нас из оленины варят. Я понюхал — слюнки потекли».
Приплыл с противоположной стороны человек на лодке. Людей перевёз, снаряжение перевёз, ну а лошади сами переплыли реку. Вскоре мы сидели в чуме и ели похлёбку из оленины.
Неделей позже расстались мы с Буркой. Сел я в самолёт, глянул в окно: стоит он рядом, хвостом машет. Высунулся я в дверцу и не очень громко, чтобы другие не слышали, спросил:
— Ты на меня не обижаешься? А? Мотнул Бурка головой:
«Да ну их, эти обиды».
— Ну, тогда до лета!
«Гав! Конечно, до лета. Не забудь прислать самолёт».
Михаил Павлович Коршунов
Последняя охота
Санин был у знакомого ветеринара, когда привели Ичу. Но привели её не к ветеринару, а туда, в подвал — совершенно здоровую.
Санин побежал узнать — для чего привели совершенно здоровую собаку в подвал. Он увидел женщину, а на верёвке короткошёрстную легавую.
Женщина сказала, что её муж умер. Осталась собака. Она ей не нужна. Привела, чтобы здесь сделали то, что обычно делают с животными, которые хозяину больше не нужны.
Собака волновалась: запах верёвки — это особый запах.
Санин снял с неё верёвку. Не снял, а разрезал ножом, потому что узел затянулся. Верёвку Санин отдал женщине, а собаку увёл к себе домой.
Итак Ича стала его собакой.
Он не назначил ей места в комнате, решил — пусть выберет сама. Ича выбрала угол, где висело ружьё, охотничья сумка, патронташ и фляга.
Первые дни примолкала в своём углу, но стоило подойти Санину, как она вскакивала, суетилась, а потом клала ему в руки голову, задыхаясь от удовольствия, что он подошёл к ней.
Ича быстро усвоила его привычки. Догадывалась, когда он будет читать газету, курить папиросу, бриться. Не мешала ему в эти минуты.
Санин помнит, как приехал с Ичей в степь. Ича выпрыгнула из коляски мотоцикла и побежала. Потом остановилась, подняла голову, причуивая птицу верхним чутьём. Ноги поставлены прямо. Грудь широкая, но в меру. Спина мускулистая, упругая. Голова сухая, нетяжёлая. Хвост посажен высоко.
Сразу было видно, что Ича чистокровная полевая собака, но также было видно, что она уже не молодая.
Ича вернулась и начала покрикивать на Санина от нетерпения, пока он вытаскивал сумку, ружьё, патронташ, флягу с водой для себя и бидончик с водой для неё.
Дома Ича была вежливой, а на охоте сердилась, если он медлил, не спешил.
В первый же приезд в степь Санин настрелял из-под её стойки тридцать перепёлок, хотя перепёлка в тот день сидела сторожко, пугливо.
Ича вела поиск широким «челноком» без всяких заворотов внутрь. Находила подранков своих и чужих, которых не сумели найти другие собаки. Подавала стреляную птицу и никогда её при этом не мяла.
Иногда Санин плохо видел птицу. Тогда она подходила к ней с разных сторон, чтобы лучше показать. Даже на вспаханной земле или в картофельниках всё равно находила и поднимала.
При подводке к птице укоризненно взглядывала, если он наступал на что-нибудь хрусткое или цеплял ружьём кусты.
Санин едва поспевал за ней. Некогда было выкурить лишнюю папиросу, напиться воды.
И только дома Ича как бы признавалась, что совсем устала. И пока Санин выбирал у неё из шерсти клещей и репейники, тёплым уксусом промазывал крапивные ожоги, Ича засыпала.