Дружище Тобик (сборник), стр. 21
Студент улыбнулся и сказал, что он ещё не успел позавтракать. Мама поняла улыбку сына и слова как шутку, но он серьёзно повторил, что не ел оладушек, и, потрепав по спине собаку, пошутил:
— Может быть, Гром съел за меня?
Анна Петровна подошла к столу, взяла пустую тарелку из-под оладий:
— Громушка, ты не знаешь, кто это съел оладьи? — весело, с притворной серьёзностью спросила она, будучи уверена, что оладьи всё-таки съел сын.
И тут случилось неожиданное: живые, озорные глаза собаки вдруг погасли, уши опустились, хвост трусливо повис и Гром лёг на брюхо к самым ногам хозяйки, виновато ожидая наказания. Да, он, как опытный воришка, неслышно забрался на стул, неслышно сдвинул алюминиевую крышку, которой была накрыта тарелка с оладьями, съел их, чисто вылизал посуду и так же неслышно слез со стула. Поняв всё, мать и сын рассмеялись, но Андрей для порядка строгим голосом спросил обвиняемого:
— Так кто съел оладьи? Говори!
Гром почти по-пластунски поплёлся в угол на свой коврик.
С тех пор хозяева никогда не кричали на Грома, а если он не слушался с первого слова, то его тихо, иногда даже на ушко спрашивали:
— А кто съел оладьи?
И собака становилась послушной.
Борис Тарбаев
Бурка
Жил со мной на Севере весёлый друг, никогда не жаловался, не хныкал. Только одним страдал недостатком: не умел писать писем. Два года мы были с ним в разлуке, и за два года хоть бы весточку прислал. Когда я вернулся на Север, то, конечно, первым делом вспомнил о нём.
«Скучновато без него будет ходить по тундре», — подумал я и попросил лётчика, который привёз нас на место, сделать в последнем рейсе небольшой крюк — двадцать километров в сторону — за моим другом. Лётчик удивлённо посмотрел на меня, хотел что-то возразить, но я спокойно объяснил, что друг привык летать на самолётах… и потом, до него совсем недалеко — двадцать километров в сторону. Лётчик выслушал меня и согласился. Вечером друг прибыл.
— Пассажир чувствовал себя хорошо? — спросил я лётчика.
Он улыбнулся.
— Кажется, сначала у него немного кружилась голова, но потом всё обошлось.
Я заглянул в самолёт и увидел своего друга — он улыбался во всю пасть.
«Гав! Гав!» — сказал он мне. Это означало: «Я очень рад!»
— Добро пожаловать, Бурка!
Пёс выпрыгнул на траву и лизнул мне руку — не в пример другим собакам, которые при встрече от избытка радости носятся вокруг немыслимым галопом. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу поняли, какие дела сейчас важнее всего: нам следовало идти в лагерь и закусить.
В палатке я дал Бурке рыбу, он съел её, как подобает воспитанному псу, всю без остатка и облизнулся. Последнее означало, что одной рыбы ему мало и он желает получить ещё одну. Но у меня была лишь одна рыбина, я сконфузился и предложил ему взамен миску фасолевой похлёбки с мясными консервами. Он деловито понюхал суп и поступил с ним так же, как и с рыбой, — съел весь без остатка. После ужина я показал ему лагерь: спальную палатку, палатку, где мы делали чертежи, и, наконец, кухню. Палатка-кухня понравилась ему больше всего. Он тщательно обнюхал её снаружи, заглянул внутрь и дал мне понять, что ему лучше всего остаться на ночь здесь, возле дверей, на всякий случай… Хорошо, когда имеется верный друг — не скучно, а главное, за продукты спокойно.
На следующее утро меня разбудили гуси. За ближайшим холмом было озеро, и тамошние гуси время от времени устраивали соревнование, кто громче крикнет. Голоса у гусей были звонкие — недаром их горластые предки Рим спасли, только порядка у них не было — кричали они все вместе, получалось сплошное: «Га-га-га…» Оказалось, что Бурка проснулся раньше, чем я, и уже ожидал меня у дверей палатки.
«Пойдём, — сказал он мне глазами, — я принёс такую штуку, какой ты никогда не видел».
Он повёл меня за палатку. Там лежал небольшой тюлень, вернее, не тюлень, а две трети тюленя. Куда девалось остальное, я не знал; может, съел Бурка или кто-нибудь другой… Бурка тихонько взвизгнул и лизнул тушку, предлагая мне сделать то же самое, но я отказался.
— Видишь ли, — объяснил я Бурке, — этот тюлень не целый, и я не знаю, кто съел его третью часть, — может быть тот, кто её ел, и зубов никогда не чистит, и потом, все дохлые тюлени — дрянь, плохо пахнут.
Бурка отчаянно закрутил хвостом:
«Ничего подобного, хороший тюлень!»
Мы с ним поспорили: каждый остался при своём мнении. После чего я заткнул себе нос, взял железный крючок и оттащил тюленя подальше от лагеря.
— Давай лучше пойдём на охоту, — предложил я Бурке, — что-нибудь повкуснее добудем.
В знак согласия Бурка свернул кольцом свой пушистый хвост и побежал в тундру. Там он стал рыскать среди кочек и кустов карликовой берёзки, совал морду в мох и фыркал.
«Очень много было куропаток, — то и дело сигналил его хвост, — да вот куда-то все подевались».
— Надо найти! — требовал я.
«Устал, — обиделся Бурка, — я не молодой. Попробуй столько побегать с утра». И лёг возле меня, высунув язык.
Сел и я на кочку. И тут привязался к нам один крикун. Спина у крикуна сизая, брюхо жёлто-белое в пестринах, лапы жёлтые, клюв крючком. Мы его сразу узнали, это был сокол-дербник; прилетел невесть откуда и кружился над нами.
«Ки! Ки!..» — кричал.
«Гав, — ответил ему Бурка. — Проваливай, а то застрелим».
Мы, конечно, крикуна стрелять не стали: пусть кричит на здоровье, если нравится. Отдохнул Бурка и стал по сторонам носом водить. Нос у него чёрный, влажный, всякие запахи ловит — чудесный нос.
Наклонил Бурка голову набок и хитро так взглянул на меня.
«Простофили мы с тобой! Ведь куропатки-то в ивняке сидят».
Стали мы к тому ивняку подкрадываться: Бурка впереди, я сзади.
Бурка сделает десять шагов, повернёт голову и говорит глазами:
«Сидят, на одном месте сидят — жирные…»
Совсем близко подошли мы к ивняку, остановился я и приготовился стрелять. Бурка струной вытянулся, нос и глаза на куропаток нацелил. Легавые собаки, которые медали получают на выставках, стойку на дичь делают. Какой-нибудь сеттер или пойнтер, перед тем как куропатку из куста выпугнуть, поднимает переднюю ногу. Бурка на выставках не был, потом никакой он не сеттер и не пойнтер, а самая обыкновенная лайка. Переднюю ногу он не поднимает, он поднимает ту, которую удобнее.
«Гвах! Гвах! Охо-хо-хо! — захохотали куропатки, взлетая. — Видели мы вас, видели! Теперь снова поищите нас!..»
Бах! — выпалил я из одного ствола. Бах! — из второго.
«Ай! Ай!» — завизжал Бурка.
«Ох! Ох! Подальше от вас, подальше!» — орали куропатки, что есть мочи размахивая крыльями.
Бурка рыскал по кустам, искал добычу, но ничего не нашёл. Подбежал ко мне, посмотрел в глаза:
«Подкрадывались?»
— Подкрадывались. «Стреляли?»
— Стреляли.
«А где же добыча?» Развёл я руками:
— Промазал. Тут уж ничего не поделаешь, пойдём в лагерь суп с говяжьей тушёнкой есть.
Бурка отвернулся и повесил хвост поленом: «И чего это мы пошли за куропатками, если ты стрелять не умеешь, был же тюлень…»
— Да ну тебя, ворчуна. Ты, видно, брат, стареешь, — сказал я ему.
Бурка, не поднимая хвоста, побежал вперёд и ни разу не оглянулся.
С тех пор мы стали дуться друг на друга.
Спустя неделю оленеводы подарили нам молодого песца. Был он как котёнок и смотрел на всех печальными глазками, уговаривал: «Вы меня не трогайте, а я уж вас никогда не трону».
Сидел щенок на цепочке возле палатки. К нему подошёл Бурка и показал зубы.
— Что, разве не нравится зверушка? — спросил я. Бурка холодно взглянул на меня, наморщил нос: «Мерзкий песец, и пахнет от него мерзко. Все песцы мерзкие».
— Ладно, — сказал я, — любить не люби, и трогать не трогай — он маленький.