Акванавты, стр. 23

— Это мое дело, — сказал я. — Только мое и ее.

— Правильно, — одобрил он. — Вот возьми мои телефоны. Институтский и домашний. В институт не звони — не отвечу. Дома отвечу, но редко бываю, даже старики обижаются. Ладно, захочешь — встретимся. Поехали, катер завелся.

…Мы с Лоттой катили по ночному шоссе в Ленинград. На том же «Меркурии». Только мы поменялись местами: я — за рулем, Лотта — в коляске. Я все не мог привыкнуть к мысли, что гонщик-юнец, над которым я потешался, и эта светловолосая девушка, которая так странно взволновала меня, — одно и то же существо. И может быть, почувствовав женским чутьем мое едва ли не наивное смятение, она поехала со мной не в кожаных доспехах гонщика, а в легком белом спортивном трико, накинув лишь на плечи плащ, черный, с зелеными искрами.

Я вел машину на малой скорости и с величайшей осторожностью. Словно боялся, что та, которую я так долго и трудно искал и нашел наконец, может подобно легкой гриновской Фрези Грант неожиданно сбросить темное свое покрывало и упорхнуть от меня в блуждающую неизвестность. И я останусь один на дороге, терзая себя бесполезной тоской по несбывшемуся…

Я остановился, чтобы протереть забрызганную на проселке фару. Мы разговорились.

— …Да, вероятно, вы правы. Но Андрей, по-моему, упускает из виду то обстоятельство, что с изменением давления воды изменяется газовая насыщенность белка. Результаты структурного анализа гипнотизируют и, в конечном итоге, мешают понять, что здесь необходим анализ не только на молекулярном уровне…

Я проклинал себя, понимая, что болтаю что-то совершенно ненужное в эту теплую звездную ночь. И она понимала. Предупредив меня прикосновением руки, включила приемник.

— На ночь много нельзя о бентарках, — сказала она. — Могут присниться. Послушаем музыку. Это — Глиэр…

И она усилила громкость звучания.

Да, это Глиэр. Хорошо мне знакомый концерт для голоса с оркестром. Лотта заговорщически прошептала.

— Говорят, что, если слушать его в одиночестве или вдвоем, он звучит по-другому…

— Сейчас мы это проверим, — тоже шепотом ответил я.

И мы убедились. Для тех, кто делит одну бескрайнюю звездную ночь на двоих, Глиэр звучит по-другому…

Я был счастлив тогда и не знал, что мне суждено будет слушать Глиэра в ночном одиночестве.

Я поднялся и вышел в салон. Болл куда-то исчез. Вероятно, перешел спать в каюту. Ладно, потом уточним. Я поставил кресло нормально и направился в рубку.

— Я — «Бездна-1010», я — «Бездна-1010». МИО, «Колыбель», руководителю глубоководного сектора Леону Дуговскому. Десант на станции «Д-1010» продолжает работу. Прошу запросить все научно-исследовательские организации мира, имеющие отношение к любому виду работ на уровне высшего моделирования в области бионики и бионетики…».

Я отключил микрофон, проверил качество записи. Незнакомый голос в наушниках ясно и четко повторил только что продиктованный текст. Хорошо, автоматика третьего бункера действует безупречно. Я не знал, какова емкость записывающей катушки радиобуя, поэтому, прежде чем продолжить диктовку, постарался сложить текст в голове как можно более краткий.

Я надавил клавиш «Всплытие РБ-Коралл» и отключил аппаратуру. Да, загадал я старику загадку. Не преждевременно ли? Вполне возможно, что преждевременно, но мне приходится идти на риск. Высшее моделирование. Эту гипотезу тоже нужно проверить… Хорошо, что мне «приснился» Глиэр.

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ТАЛИСМАН

Дверь в каюту Болла оказалась незапертой.

Груда осколков и лужа, сильный запах спиртного, отчаянный вой вентиляторов. Тот самый вой, которому я был обязан своей музыкальной иллюзией. Автоматика бункера, растревоженная сигналами химических анализаторов, задала воздухообменным устройствам сумасшедшую работенку. Господам развлечение — слугам кручина.

Похоже, Болл сюда не заходил. Мне тоже здесь нечего делать. Уходя, возле двери я нажал зеленую кнопку. Маятником откачнулась заслонка, из санитарного шлюза одна за другой выползли три металлические черепахи. Механизмы-уборщики, деловито урча, выпивают лужу. Скрежещет стекло. Ненавижу скрежет стекла. Я прикрыл дверь и направился в душевую.

Включил холодную воду. Стоял под ледяными копьями струй, пока не замерз окончательно. Яростно тер полотенцем онемевшее тело. После холодной воды всегда ощущаешь здоровую твердость каждого мускула.

Вернувшись в салон, разогрел бульон и наполнил два термоса. Про запас. Открыл холодильник, извлек наугад какую-то банку. На этикетке монолит лимонного кекса, изображенный по всем правилам аксонометрии. Однако содержимое банки вызвало тоску. Ужасно хотелось пожевать чего-нибудь зубами. Я многое бы отдал за обыкновенный сухарь.

Покончив с едой, не торопясь убрал посуду. Я был чем-то легко и непонятно встревожен. И поэтому делал все нарочно медленно. Такое ощущение, будто я делаю все это машинально, и мне нужно делать что-то совершенно другое, но что именно — не пойму. Вокруг меня будто бы образовалась какая-то странная пустота. Иллюзия глубокого вакуума, подумал я. И направился к пульту бункерной коммутации.

Болла нет ни в одном из других помещений станции. Эту новость я прочел по узорам желтых огней на приборных панелях. Все люнеты задраены наглухо, воздухообменные устройства там не работают. И я прекрасно знаю, что Болл не должен находиться в воде. В его состоянии это было бы равносильно самоубийству. Спирт на такой глубине — губительнее самого сильного яда.

Остается одно: мезоскаф…

Вот видишь, ты испугался. Пока эта мысль таилась где-то в глубинных сферах мышления, ты был встревожен, и только. Теперь же, когда подозрение четко оформилось, ты испугался по-настоящему… Говорят, акванавтам страх не знаком. Это неправда, знаком. И больше всего боятся они одиночества. Я тоже боялся остаться один. Но больше всего я боялся признать Болла трусом.

Я подошел к акварину и прижался лбом к поверхности прохладного стекла. В кристально чистой воде на фоне светло-коричневого холмистого однообразия порхала станка черно-голубых изящных рыб с длинными плавниками.

— Он не мог этого сделать, — подумал я вслух.

— Мог, — прошептал за стеклом кто-то знакомый. — Мог, потому что ему было страшно.

— Дюмон, — сказал я, разглядывая плавники изящных рыб. — Все мы люди, и всем нам иногда бывает страшно. Правда, с другой стороны, мы разные все по качеству нервной оснастки… Не знаю, какими нервами армирован Болл, но в том, что он честный малый, я не хочу сомневаться. Мезоскаф в ангаре, Дюмон.

— Не надо усложнять, — сказал Дюмон. — Не надо никого оправдывать. Страх — это пропасть. Над пропастью можно либо пройти, либо сорваться. Я тоже честно пытался пройти, но сорвался… Трудно держать равновесие там, где на каждый квадратный миллиметр твоих ощущений давят тысячи тонн холодной воды, а на каждый твой нерв приходится добрая сотня присосков чудовищных спрутов. И вовсе уж нельзя, невозможно держать равновесие, если в твой череп, словно змея, вползает цепочка немыслимых и нелогичных фактов, ключ к разгадке которых утерян. Потом — другая цепочка, бутылка виски, задраенный люк мезоскафа…

— Цепочка предательств, — подытожил я. — Да, наверное, все так и было… Но в одном ты прав: наша обстановка как-то уж очень располагает к панике. И мне труднее, чем вам. Чем Пашичу, Боллу, тебе. Потому что вам всем наплевать на странное слово — «Аттол», даже прочитанное наоборот. А мне… У меня…

Я плотнее прижался к стеклу. Кому нужна моя жалоба?

— Дюмон, — сказал я. — Для того, чтобы выяснить, где мезоскаф, мне нужно просто пойти и увидеть ангар своими глазами. Но я не пойду проверять. Потому что твердо уверен: мезоскаф там, на месте. Болл не мог, не имел права быть трусом.