Мои питомцы и другие звери, стр. 18
На севере подобных заячьих республик пока, к сожалению, нет. Но я сам с наступлением холодов устраиваю себе крохотное заячье поселение. Лютые зимние морозы нашему зайцу не страшны: у него теплая шубка. Было бы что пожевать! Вот с запасами корма дело обстоит значительно хуже. С осени, пока снега еще немного, косые легко докапываются до травы, роются на полях, где остались капустные листья, в лесу объедают вечнозеленые и очень питательные побеги черничника. С каждым днем снежный покров становится толще, все меньше остается доступного корма. К началу марта, а в снежные зимы и к февралю обед для зайца становится серьезной проблемой. Именно эти трудности и позволяют надеяться на дружбу с косыми.
Поселение я организую при первой же лыжной прогулке. Его центром становится столовая. Для меня годятся засохшие хлебные корки и капустные кочерыжки, сморщившаяся из-за домашнего хранения морковка и брюква. Словом, все, с чем обычно приходится сталкиваться зайцу. Апельсины и кожуру от бананов косые есть не станут. Отыскав в лесу полянку поукромнее, я высыпаю в центре содержимое рюкзака. Здесь зайцам удобнее кормиться: никто не подкрадется к ним незамеченным.
Чтобы столовую как можно скорее начали посещать, я вместо объявления об ее открытии добавляю к запасам, привезенным из города, две-три свежесломанные осиновые ветки. Горькая кора молодых осинок — любимое заячье лакомство. Только что срубленные ветки распространяют своеобразный, довольно сильный аромат. В морозном воздухе даже я ощущаю его за несколько метров. Чутье у зайцев превосходное. Косые уже в первую ночь явятся за даровым угощением, а потом будут наведываться сюда ежедневно в надежде, что я обновлю запасы пищи. Вскоре зайцы так привыкают к своей столовой, что перестают бояться человеческого запаха. Их не пугает кострище с еще тлеющими угольками, консервные банки с остатками тушенки, которые я развешиваю для синичек тут же на ближайших кустах, тряпки, смоченные керосином, с помощью которых я пытаюсь уберечь от лосей вершины молоденьких сосенок. Все нипочем осмелевшим зайцам.
Однажды я решил подсмотреть, как ведут себя косые в моей столовой. Стояли морозные ясные дни. Дождавшись, когда догорит костер, я переобулся в захваченные из города валенки, застегнул на все пуговицы полушубок и уселся под деревом.
Ждать пришлось недолго. Еще не успело по-настоящему стемнеть, на полянку выскочил крупный зайчина. На минуту присев и прислушавшись, он прямиком направился к осиновым веткам. Вскоре показался второй. Он бежал по твердому следу проложенной мною лыжни. Вновь прибывший не стал задерживаться на краю поляны, а сразу направился к столовой. Поравнявшись с обедающим беляком, он остановился. Оба косых поднялись на задние лапки. Видимо, они были старыми знакомыми и теперь обменивались приветствиями.
Через некоторое время на краю поляны показался третий заяц. Этот не решился сразу присоединиться к обедающим. Очевидно, ждал, когда насытятся пришедшие раньше.
Было уже поздно. Настала пора собираться в обратный путь, чтобы не опоздать на последнюю электричку. Я осторожно вынул фонарик и, направив на зайцев, включил его. Косые вздрогнули и замерли. Немая сцена продолжалась недолго: рука вздрогнула, а луч ушел в сторону. Зайцы встрепенулись и отбежали на край поляны. Все время, пока я снимал валенки и прилаживал лыжи, они оставались у меня на виду. Видимо, мой запах был им хорошо знаком и не вызывал особой тревоги. Ведь все, что косые находили на поляне, пахло мною. И осиновые ветки, и надкушенный кусок хлеба, и горстка овса, вытряхнутая из рюкзака. Как ни пугливы зайцы, но и с ними можно подружиться.
Каждый год, когда в ленинградских парках с тихим шорохом начинают опадать схваченные ночным заморозком последние осенние листья, я приступаю к заготовкам хлебных корок, начиная собираться к зайцам в гости. Снежные метели не заставят долго ждать: они накроют столы белоснежными скатертями. Моя столовая откроет очередной сезон.
ПТИЧКИ НА ПАЛОЧКАХ
Мглистое марево повисло над пустыней. Солнечный жар уже начал заметно спускаться к западу, но жара не спадала. Горячий воздух лениво тек, медленно поднимаясь над раскаленными за день песками, и в его струях расплывались очертания невысоких барханов. От нестерпимой жары гудела голова. Веки отяжелели, не хотелось ни о чем думать, говорить. Мы медленно плелись между барханами, с трудом вытаскивая из песка уставшие ноги. В такую одуряющую жару трудно человеку в пустыне. Почти в полузабытьи тащился я, стараясь не отстать от нашего проводника. До моего воспаленного мозга не сразу дошли гортанные звуки, доносившиеся откуда-то сверху. Звуки отдаленно напоминали гоготание успокаивающихся после дружеской потасовки гусаков. Все невольно остановились. Сзади, быстро приближаясь, низко над песками летели растянутой цепочкой пять крупных птиц.
Я не сразу поверил своим глазам, так необычно и неожиданно было зрелище. Длинные вытянутые шеи, еще более длинные, откинутые назад ноги и крупные тела, ритмично взмахивающие крылья вспыхивали ярким розовым цветом.
Усталости как не бывало. Мы зашагали веселее, а вслед за нами, обогнав нас, неслись над песками, вспыхивая красновато-розовым блеском, словно сполохи северного сияния, небольшие стаи удивительных птиц — фламинго. Большая колония собиралась после дневных трудов на ночевку.
Я спросил проводника, где живут фламинго. Немного подумав, он неопределенно махнул рукой вперед, в сторону сверкавшей в лучах вечернего солнца полосы соли, выступившей на берегах обмелевшего озера.
Мне очень захотелось побывать у фламинго «дома». Увы, осуществить свое желание оказалось не так-то просто. За долгое жаркое лето озеро сильно обмелело и далеко отступило от берегов, покрыв поверхность глубокого зловонного ила, как льдом, корочкой соли. С низких берегов воды не было видно. Она начиналась где-то за три — пять, а то и восемь километров от берега. Но я знал, что и там меня ждет все тот же ил, вонь и горько-соленая вода, разъедающая малейшую царапину на коже. Никто не пожелал отправиться со мной в глубь соленого озера, а один я не решился пуститься в столь рискованное путешествие. Да и резиновых болотных сапог никто из нас не догадался захватить в пустыню.
Мне много раз приходилось встречаться с фламинго на воле. Я видел их зимой под Ленкоранью, удалявшихся в поисках корма так далеко в море, что птицам даже приходилось плыть. Я видел, как море становилось розовым от тысяч стай птиц, собравшихся на зимовку на другом берегу Каспийского моря в заповеднике Гасан-Кули, но только десять лет спустя мне довелось наконец побывать у фламинго «дома».
Солнце еще не показалось над водой, когда наш вертолет опустился на узенькую песчаную полоску островка, затерявшегося среди водной глади. Мы быстро выгрузили багаж: резиновые надувные лодки, кинокамеру, ящики с бесчисленными бутылками и банками для проб воды и сбора живых организмов.
Проводив вертолет и кое-как разместившись в лодках, мы тронулись в путь. Огромное озеро Челкор-Тенгиз, длиной почти в 85 километров и местами до 40 километров в ширину, здесь, в центре, было очень мелким. Наши лодки днищем терлись о дно. Шест, когда им отталкивались, глубоко увязал, и вытащить его было трудно. Два часа потребовалось нам, чтобы преодолеть полтора километра воды и грязи.
Гнездовая колония птиц находилась прямо в воде. Впереди на расстоянии в полтора — десять метров друг от друга торчали из воды невысокие пирамидки. Ни один кустик, ни одна тростинка не украшали гнездовье. Только грязная, с хлопьями пены и множеством плавающих перьев вода да бесконечные кочки, казалось уходящие до самого горизонта. В большинстве гнезд птенцы уже вылупились. Некоторые высиживающие птицы при нашем приближении поднялись и с тревожным криком улетели. Вся орава птенцов тоже выпрыгнула из своих «комнат» и, быстро семеня ногами, пошлепала по мелководью вслед за улетевшими родителями. Несмотря на нежный возраст, птенцы были настолько резвы, что мы только после часовой возни, все измазавшиеся в липком иле, сумели поймать всего двух, явно больных птенцов. Обмерив и взвесив юных фламинго, мы отпустили их и отправились в обратный путь: не хотелось распугать колонию. Фламинго бросают насиженные места, если их начинают беспокоить.