Будни отважных, стр. 22
Засыпает станица по-крестьянски рано, чтобы чуть свет размежить веки для долгого хлеборобского дня. Все чаще гаснут и без того редкие лампадные огоньки за резными крашенными синькой наличниками. Все реже перекликаются между собой злые цепные псы. Лишь для парней с девчатами не писан никакой закон. Они живут, как, впрочем, всегда жили молодые, неженатые и будут жить до окончания света, по принципу: с утра не поднимешь, с вечера не уймешь. К звездно-рубиновому небу рвется крылатая казачья песня про неудачную любовь, бередят душу тоскливые переборы двухрядки.
Поздно вечером со двора сельсовета вышли двое с конем в поводу.
— Ну, двигай. Ночь коротка, — сдерживая голос, сказал один.
— Поспею, — ответил другой также тихо.
— Раньше времени чтоб только не явились.
— Договоримся обо всем.
— Смотри ж, затемно возвертайся.
— Возвернусь.
Поджарый дончак, перебирая ногами, пошатнулся, когда упругое тело взметнулось над седлом. Удерживаемый твердой рукой, он мелкими шажками засеменил вдоль улицы, на вот, видно, почуяв шенкеля, прянул вперед и далеко вокруг разнесся дробный все удаляющийся перестук копыт.
Павел пошел на квартиру. Тихо, чтоб не потревожить хозяев, пробрался в свою комнатку и заснул безмятежным сном хорошо поработавшего человека.
Баз у Щетникова огромный, хоть скачки затевай. Под стать двору и дом — просторный, с высокой крышей. Во всем видна добротность, зажиточность. Кириченко и Щелконогова встретил у ворот сам хозяин. Ему было уже за пятьдесят. Прежде чем поздороваться, он не спеша разгладил бороду, пытливо из-под бровей оглядел гостей. Широким жестом пригласил пройти в горницу, как подобает, представил их собравшемуся уже разношерстному обществу.
Говор на минуту стих, десятки глаз с любопытством ощупывали вошедших. Павлу стало не по себе, и, чтобы освободиться от неловкости, нарочито развязно произнес:
— Эге, братцы-кролики, да я вижу, вы тут время даром не проводите. Осталось ли чего выпить-закусить опоздавшим?
— А мы уж думали — не побрезговали ли вы нашим хлебом-солью, — степенно заговорил Щетников. — Проходите, гости дорогие, занимайте самые почетные места. Сейчас мы вас и накормим и напоим.
Столы ломились от всякой снеди. Почти впритык одна к другой стояли длинногорлые четверти с сизоватым самогоном. Павел обежал глазами стол, заодно подсчитывая, сколько человек собралось в этой комнате. Ого-го: под три десятка наберется!.. Все ли из них воры, или для отвода глаз Щетников пригласил и ни в чем не повинных знакомых? Впрочем, по пьяному разговору и форме обращения друг к другу видно, что за столом сидят люди, связанные долговременным совместным промыслом. Вот это повезло! Но неужели Щетников ни на минуту не усомнился в искренности милицейских работников? Откуда такая уверенность в своем могуществе? Наверное, причиной тому — многолетняя безнаказанность, укоренившееся представление о всесильной и несокрушимой власти денег.
Между тем граненые стаканы и эмалированные кружки наполнялись водкой, застольный шумок все разрастался. Не пить, конечно, было нельзя. «С волками быть — по-волчьи выть», — решил Павел. Он старался побольше нажимать на закуску, тем более, что впервые за многие годы ему довелось видеть и есть столько разнообразной и вкусной снеди. Краем глаза он видел, что Щелконогова уже развозит. «Рановато, — мелькнула беспокойная мысль. — А впрочем...» За окном смеркалось и все последующие события должны были развертываться вне зависимости от состояния сидевших за столом, в том числе и Кириченко с Щелконоговым. Они свое дело сделали, и сейчас надо только ждать.
Гульбище разрасталось. Параличный Игнат Дереглазов с хутора Поповского уже пробовал затянуть дискантом песню про красавицу Настю, у которой очи ясны и длинна коса.
— Казаки! — поднял голос Щетников и, пошатываясь, встал.
В один момент горницу заполнила тишина. Только слышалось несдержанное сопение и тяжелое дыхание многих людей.
— Выпьем, казаки, за Советскую власть в лице ее главных представителей, которые, значит, находятся тут вот.
— Выпьем, выпьем! — загорланили все в один голос.
Павел глядел на сборище и думал: «Ловкий жох — Гаврила. Всех прибрал к своим рукам. И пикнуть никому не дает. Как рабов, заставил на себя работать всех. А сам в стороне. Такой не попадется, он ведь не крадет. Чужими руками жар загребает, паразит».
Голова тяжелела все больше и больше. Словно сквозь сон, он увидел, как дверь распахнулась и с наганами и винтовками в руках в комнату вошли один за другим четверо милиционеров из Вешенской.
— Сидеть на местах. Хата оцеплена. По одному, начиная с этого края, ко мне!..
— Т-т-товарищ начальник! — заплетающимся языком выговорил Щетников. — За что? Т-товарищ, за что? Мы п-празднуем Н-николу-угодника. И вот... с нами уполномочен... милиционер.
— Молчать! Говорить будете, когда спросят.
В интересах следствия Кириченко и Щелконогова задержали вместе со всеми. Такого «улова» не знала еще окружная милиция, если не считать вооруженные бандитские шайки, которых немало пришлось уничтожить в первые годы существования Республики Советов.
За активное участие в ликвидации еланской группы конокрадов Кириченко и Щелконогову объявили благодарность. Очередное крупное дело было закрыто, но суровые будни непрестанной борьбы за упрочение Советской власти продолжались.
Многие годы отдали беззаветному служению народу Иван Михайлович Блохин и Павел Григорьевич Кириченко. И как свидетельство мужества и отваги этих людей лежат передо мной бесценные реликвии — золотые часы с надписью: «За самоотверженную борьбу с бандитизмом», серебряный портсигар с гравировкой: «Герою труда в день 8-й годовщины рабоче-крестьянской милиции», серебряный значок чекиста. Невозможно перечислить все благодарности, которые внесены в их послужные списки.
Сейчас оба они на заслуженном отдыхе. И хотя порой сдают физические силы и сердце стискивает невидимыми обручами, а и по сей день они полны бодрости и энергии. Иван Михайлович и Павел Григорьевич часто встречаются с пионерами и комсомольцами. Своими рассказами, воспоминаниями о прошедшем боевом пути они учат молодежь тому, как надо любить Родину, как надо отстаивать завоевания Великого Октября.
Ю. КАЗАРОВ
КОНЕЦ ЧЕРВОННОГО ТУЗА
Неподалеку от Ростова, на хуторе Средние Чубурки, жила семья Колобовых. Глава семьи — строгий, прижимистый мужик Ксенофонт Пантелеевич — занимался хлебопашеством, держал батраков. В полном достатке росли дети — Костя и Женя. Еще мальцами отвез их отец в губернский город, где они получили гимназическое образование, чем старый Колобов был очень горд.
Умер Ксенофонт Пантелеевич неожиданно, перед самой революцией, оставив детям крепкое хозяйство. А тут и гроза народная грянула. Сдвинула она с привычной колеи хуторскую жизнь, круто изменила плавное течение будней и закружила людей в жарком водовороте событий.
Опустели Средние Чубурки. Ушли казаки — кто с красными, кто к деникинцам подался, а кто и вовсе без вести пропал.
Всякие вести приходили со стороны. Отец и сын Семенцовы храбро сражаются у Буденного. Погиб в одном из боев с белыми Петро Поддубный — хуторской кузнец, первый на селе парень. Не вернется домой друг детства Кости Колобова — Артем Иванченко, сразила его белоказачья пуля, когда защищал Подтелкова и Кривошлыкова.
Долго не слышно было ничего о Колобовых. А потом, вскоре после установления Советской власти, объявился на хуторе живым и невредимым Костя. Грамотных на селе — по пальцам сосчитать. А он показал себя вполне лояльным к Советской власти. Пристроили его к делу. Расторопный, толковый. И пошел Константин вверх.