Шутиха (сборник), стр. 35

Гореть бы ему ясным пламенем, да должность не позволяла.

Тем временем Мустафа прошел к дивану, опустившись на него всей тушей. Взвизгнули йеменские пружины, застонала машрафийская кожа.

— Кофе! — приказал он. — Крепкий и черный!

— Сей минут, о мой шах и мат! — ответили из-под дивана. — Будет как у раба-эфиопа: крепкий и черный!

Оцепенев от ужаса, Шаповал смотрела, как между ногами могущественного джинна вылезает на свет божий Настькин мерзавец. Который по всем признакам должен был процветать в коридоре. Впрочем, Мустафа тоже был изрядно потрясен, по какой причине и дал шуту вылезти до конца. Стало ясно, что теперь золотом, шелком и изумрудами не отделаться. «Семьсот мулов, груженных драгоценными тканями, — лихорадочно прикидывала несчастная, — десять тысяч невольниц, обученных плясать и сводить с ума... Что еще? А этому сыну ослицы, Иблис сожри его колпак, велю отрезать зебб, после чего продам жестоким саклабам с реки Утиль для глумливой потехи!..» Снисхождения ждать не приходилось. Все три типографии располагались в разных районах: на островах Вак-Вак, где на ветвях деревьев растут головы журналистов, всяк час славящие законно избранного падишаха, в Магрибе, стране злых колдунов, знатоков тайны отчуждения недвижимого и движимого имущества, а также в Ущелье Гога-де-Магога, где ежечасно сходятся с грохотом интересы фракций, готовые раздавить всякого случайного попутчика. Разумеется, нормы пожарной безопасности во всех трех случаях сводились к возложению надежд на Аллаха, милостивого и милосердного, — но беззаконный Мустафа, увы, не принадлежал к правоверным джиннам.

Сейчас он буравил взглядом наглеца, распростертого во прахе.

Странно: в пылающих очах джинна пробивалось нечто, трудно описуемое словами, если только вы не поэт, награжденный даром делать пустяк центром мироздания. Ближе всего к пониманию взора Мустафы подобрался один араб из бедуинов пустыни, сказавший: «Печаль моя светла...» — но тонкого душой араба убил белокурый гяур-фаранги, а мы, увы, не обладаем даром песнопевцев.

Джинн смотрел.

Джинн молчал.

— Развесели меня, шут, — наконец сказал Мустафа Хво-стопад, и голос его предательски дрогнул.

— О могучий! — радостно откликнулся Пьеро, извиваясь на полу. — О царь нашего времени! Дозволь рабу твоему усладить слух господина песнью, восхваляющей деяния великого Мустафы! И сердце твое преисполнится гордостью за поступки, навек оставшиеся в памяти народной!

Проворные руки ударили в бейсболку, как в бубен.

— Внимай моей касыде о великой брани меж владыками джиннов!

Мустафа откинулся на спинку дивана, согласный внимать.

А Шаповал отчетливо поняла, что возможность договориться по-хорошему накрывается медной лампой.

...полчаса спустя, когда связь времен восстановилась, а главпожарник удалился, милостиво назначив штраф втрое меньший, чем предполагалось изначально, — Галина Борисовна еще долго размышляла над последними словами Мустафы Абдулловича.

— Вы только его не обижайте... — медленно, трудно сказал Хвостопад, кивнув на шута. — Я вас очень прошу. Не обижайте, пожалуйста...

«Его обидишь!» — хотела ответить Шаповал, но сдержалась. Было в лице незваного гостя что-то... Ох, было! Даже мы, Лица Третьи, а потому нечувствительные к сантиментам, прикусили языки. Впрочем, тайна финальной реплики так и осталась бы за семью печатями, когда б не первый зам Зеленый, кладезь информации.

— Горе у него, — сказал Зеленый, шмыгнув носом. — У Хвостопада. Большое горе. Личное. Сын в шуты подался. Устроился в «Шутиху». Отец грозил, умолял, чуть ли не в ногах валялся: единственный наследник, школа с золотой медалью, институт с красным дипломом, в двадцать семь кандидат наук, кафедра статистики пожаров... Все бросил. На колпак променял, дурила. Сейчас на контракте у вице-президента Союза предпринимателей: нервы ему успокаивает. Говорят, Мустафа за одну ночь поседел. Повезло тебе, Галочка. Считай, бог оглянулся.

В углу шут издевался над гармоническим минором.

Глава одиннадцатая

«БАРРАКУДЫ НА БАРРИКАДАХ»

Дешифровав СМС-ку, мать долго стояла молча. Радость от порядка в консе, а также от котлет и супа-лапши, столь же фантастических, сколь реальными были «стресканные» Гариком две порции, омрачал финал депеши. День рождения Вована — это было много хуже карнавала уродцев, помноженного на вечный форсмажор, когда покой нам только снится, и то вечный. Помнится, шесть лет назад, при заезде хозяина Баскервиля в новое жилище (раньше Вован обитал где-то на Жужловке), по радио крутили ретро: «В нашем доме поселился замечательный сосед!» Только сосед из песни играл на кларнете и трубе, а Вован — на бильярде и в казино. А еще он отмечал дни рождения. Раз в год; иногда два. Однажды, в позапрошлом, — три, но это произошло случайно.