Зороастр, стр. 143

— Да, — коротко ответила пророчица.

Тут в Мирьям произошла борьба: как врач, она должна была не оставлять больной, но умирающая не желала ее присутствия; простояв несколько минут молча, пророчица с поникшею головою вышла из палатки.

Оставшись с Ефремом и Нуном, больная как будто вздохнула свободнее и сказала:

— Так лучше. Эта высокая женщина… с темными сросшимися бровями… Эти черные, как ночь, глаза; — они горят так ярко, но все же от них веет холодом. Эта женщина… Осия любил ее, отец? Скажи мне; я спрашиваю не из пустого любопытства.

— Он уважал ее, — возразил огорченный старик, — как всякий из нашего народа; она высокого ума; Господь Бог через нее изъявляет свою волю; ты же, моя любимица, была дорога Осии с самого детства.

Больная как будто задремала; на ее устах появилась счастливая улыбка.

Такое состояние продолжалось довольно долго, так что Нун подумал, что это уже приближение смерти и стал прислушиваться к дыханию больной, держа в руках лекарство.

Казана, казалось, ничего не замечала; но когда она снова открыла глаза и, протянув руку, взяла лекарство, то выпила его и сказала:

— Сейчас мне казалось, точно я видела его, Осию. Он был в воинском одеянии, в таком же, когда в первый раз взял меня на руки. Я была еще маленькая и боялась его, потому что он такой серьезный; кормилица рассказала мне, что он убил много врагов. Потом я стала радоваться, когда он приходил, и скучать, когда его не было. Так и проходили годы, а вместе с ними росла и моя любовь. Мое молодое сердце было так полно им, так полно… когда меня принуждали выходить за других, когда я уже была вдовою.

Последние слова она сказала едва слышно, но, отдохнув немного, продолжала:

— Осия все это знает, кроме того, как я беспокоилась, когда он был в походе, и как я не могла дождаться его возвращения. Наконец-то, он приехал обратно и как я тогда радовалась свиданию с ним. Но он, Осия!.. Женщина… я знаю это от Ефрема — эта высокомерная женщина позвала его в Пифом. Но он вернулся обратно, и тогда… О, Нун, твой сын… Это было самое тяжелое… Он отказался от моей руки, которую отец предложил ему… Это было так больно!.. Я не могу больше… Дайте мне пить!

При этих словах ее щеки покрылись румянцем; опытный старик видел, что подобное волнение все более и более приближало ее к смерти и просил ее успокоиться; она же настаивала на том, что не может даром терять времени и, как бы желая унять жгучую боль, прижала руку к груди и продолжала:

— Затем наступила ненависть; но это продолжалось недолго, — я полюбила его еще больше, чем прежде, когда увидела закованным в цепях, — ты знаешь это, мой мальчик. Но, вслед затем, началось самое ужасное, что когда-либо могло быть… и ему нужно рассказать все это, он должен все знать, чтобы не презирать меня, если ему расскажут другие… Я не помню своей матери, а подле меня никого не было, кто бы предостерег меня… Что мне оставалось делать? Принц Синтах, ты знал его, отец, — этот дурной человек скоро будет властвовать над моею землею. Мой отец в заговоре с ним… О, боги милосердные! Я не могу больше говорить!

На ее лице выразились и отчаяние и испуг; но Ефрем, дрожащим голосом и с глазами, полными слез, объявил, что он все знает. Тогда он рассказал все подслушанное им у палатки и больная подтвердила его слова наклонением головы.

Когда же юноша упомянул о супруге Бая, то Казана прервала его, сказав:

— Это она все придумала. Ее муж должен сделаться первым человеком в государстве и даже управлять фараоном: ведь Синтах не сын царя.

Старик сделал знак, чтобы больная замолчала, и заговорил сам:

— Но если Бай возвел его на престол, то может и низвергнуть. Он сделается орудием честолюбца. Я знаю хорошо сирийца Аарсу, он сам станет домогаться власти, когда Египет будет истощен междоусобиями. А зачем же ты, дитя, последовала за войском?

Глаза умирающей блеснули от радости. Этот вопрос вел ее именно к тому, что она так желала сообщить и она ответила так громко и скоро, насколько только дозволяли ее слабые силы:

— Ради твоего сына, из любви к нему, чтобы освободить его сделала я это. Еще накануне выступления войска, я отказала наотрез жене Бая ехать вместе с нею. Но когда же я опять увидела твоего сына у колодца и он, Осия… О! Он был так ласков и даже поцеловал меня… А там, там… О мое бедное сердце! Его, лучшего из людей, я видела опозоренным и униженным! И когда он проходил мимо меня, звеня своею цепью, то мне пришло в голову…

— Ты мое бедное, неразумное дитя, — прервал ее старик, — решилась воспламенить сердце будущего фараона твоею красотою и через него освободить моего сына, — твоего друга?

Умирающая улыбнулась и прибавила:

— Да, да! А принц был мне очень противен. А стыд какой, срам! О, как все это было ужасно!..

— И ты все это сделала ради моего сына? — прервал ее старик, прижимая к губам ее руку, которую он омочил слезами.

Она же повернула голову к Ефрему и тихо проговорила:

— И о нем я также думала. Он такой молодой и должен был работать в рудниках?

Юноша также припал к ее руке и покрывал ее поцелуями, а она, посмотрев ласково и на деда и на внука, сказала слабым голосом:

— Все будет хорошо, если боги даруют ему свободу.

— Сегодня же я со своими товарищами, а дедушка с пастухами отправимся к рудникам и разгоним сторожей Осии, — ответил Ефрем.

— И он узнает из моих собственных уст, — прибавил старик, — как верна была ему Казана и что всей его жизни не хватило бы отблагодарить ее за такую жертву.

Но вдруг с лица больной исчезло выражение страдания, она смотрела вдаль. Так прошло несколько минут; но она опять встревожилась и тихо сказала:

— Все теперь хорошо, все… одно только… Мой труп… без бальзамирования… без священного амулета…

Старик же прервал ее:

— Как только ты закроешь глаза, я передам в сохранности твой труп хозяину финикийского корабля, который стоит здесь в море, а этот человек отвезет его к твоему отцу.

Она хотела было повернуть голову к Нуну, чтобы взором поблагодарить его, но вдруг схватилась обеими руками за грудь и на ее губах показалась алая кровь; щеки ее то покрывались ярким румянцем, то мертвенною бледностью и, после короткой агонии, Казана скончалась.

Нун закрыл ей глаза, а Ефрем со слезами бросился целовать ее холодные руки.

Затем старик сказал:

— Мы будем вспоминать о покойнице, как о лучшей из женщин. Исполним сначала наше обещание относительно ее трупа, а потом в путь, к рудникам, там, где томится мой сын, для которого Казана пожертвовала всем, чем могла. Докажем и мы Осии, что любим его не меньше этой египтянки.

XXIV

Сосланные в рудники, государственные преступники в этот раз долго оставались в дороге; их старший надзорщик не помнил, чтобы когда-нибудь было так много препятствий во время пути. Бегство Ефрема, потеря двух лучших собак, сильная буря, заболевание осужденных и даже сторожей лихорадкою, вследствие дурной погоды — все это, конечно, способствовало к задержке. Двое осужденных умерли в дороге и их похоронили; пал еще осел, так что поклажу с него нагрузили, на осужденных; а три преступника, опасно заболевших, были взвалены на других вьючных животных.

Конечно, все эти препятствия выводили из себя старшего надзорщика и он вымещал всю свою досаду на осужденных. Но Осия выносил все его грубости совершенно спокойно. Если на него взваливали много тяжестей, то он не прекословил и, обладая громадною силою, нес все, что ему давали.

Однажды надзорщик до крови избил Иисуса Навила, но потом опомнился, дал ему выпить вина и сделал на полдня привал, чтобы он мог отдохнуть.

Долго шли осужденные; по пути им часто попадались возы с припасами для фараона, кроме того, подводы с медью, малахитом и стеклом; все это направлялось в столицу. При повороте в одну долину, осужденным повстречалась, возвращавшаяся из каторжных работ чета, помилованная царем; Иисус Навин заметил, что мужу не было, вероятно, и тридцати лет, а его волосы уже совершенно поседели, фигура была сгорблена и спина вся в рубцах и болячках, а его жена ослепла и ехала на осле.