Иакова Я возлюбил, стр. 29

— Сестрица? — старый фермер с обветренным лицом стоял у моих дверей в полночь. — Сестрица, вы не посмотрите мою Бетси? Что-то у нее не идет.

Я оделась и пошла с ним на ферму, принимать ребенка. К моему удивлению, мы направились в сарай. Бетси была корова, и оба мы вряд ли гордились бы больше, если бы крупный теленок оказался младенцем.

Иногда я думала, неужели все хворобы — и звериные, и человеческие — только меня и ждали. В моем домике, где была и клиника, вечно толокся народ, а нередко у дверей ждал джип, везти меня к женщине или к телке.

С Джозефом Войтневичем (представляете, что бы из этого сделала бабушка!), так вот, с Джозефом я познакомилась, когда он прикатил ночью на джипе, чтобы я посмотрела его сына Стивена. Как многие здешние мужчины, он меня смущался и говорил по дороге только о том, что у мальчика болит ухо, температура высокая, и опасно везти его в больницу, да еще в холодную ночь.

Дом у них был хороший, бревенчатый, о четырех комнатах. Мой пациент оказался шестилетним, сестры его, Мэри и Энн — восьми лет и девяти. Мать умерла года за три до этого.

Я получала лекарства, в том числе — и пенициллин, так что могла сделать укол. Потом я вытерла его спиртом, пока антибиотик подействует, накапала в ушко подогретого масла, бодро сказала, что делать самим, и собралась было ехать.

Когда я уже сложила сумку и шла к выходу, я заметила, что отец сварил кофе. Чтобы его не обидеть, я присела с ним к кухонному столу, улыбнулась самой что ни на есть профессиональной улыбкой и стала давать ненужные советы.

Чем больше я говорила, тем больше замечала, что хозяин смотрит на меня — не нагло, а сосредоточенно, словно изучает незнакомый образчик. Наконец, он сказал:

— Откуда вы?

— Я училась в Кентукки, — ответила я, гордясь, как обычно, что ни пациенты, ни члены их семей не могут смутить меня этим вопросом.

— Нет-нет, — сказал он. — Там вы учились. А где жили?

Я стала рассказывать ему об острове — где он, какой он, каким был. Дома я не была с тех пор, как стала учиться медицине, только два раза ездила на похороны, бабушкины и Капитана. Теперь, описывая болото моего детства, я ощущала ветер, слышала гусей, лающих, словно собаки, пролетая над нами. Нигде, кроме острова, меня не просили говорить о доме; и, чем больше я говорила, тем больше распалялась, так мне стало хорошо и так захотелось домой.

Девочки пришли на кухню и встали по сторонам отцовского кресла, напряженно глядя на меня темными глазами. Джозеф их обнял и рассеянно гладил по голове ту, что стояла справа, Энн.

Наконец я остановилась, смутилась, даже попросила прощения.

— Ну, что вы! — сказал он. — Я действительно хотел знать. Я сразу понял, в вас есть что-то особенное, и все гадал, почему женщина, которая может сделать все, что хочет, приехала в такое место. Теперь я понял.

Отняв руку от волос дочери, он наклонился вперед и развел большие руки, словно ждал от них помощи.

— Бог на небе, — начал он, а я подумала, что это какая-то божба или клятва, слишком уж долго я не слышала таких выражений. — Бог на небе готовил вас для этой долины с тех самых пор, как вы родились.

Я страшно рассердилась. Он ничего не знал ни обо мне, ни о моем рождении, а то не сказал бы такой глупости, да еще с чувством, как методистский проповедник.

И тут — о, Господи милостивый! — он улыбнулся. А я узнала, что выйду за него замуж, со всем его Богом, Папой Римским, тремя осиротевшими детьми и непроизносимой фамилией. Понимаете, когда он улыбнулся, стало ясно, что он может петь устрицам.

Глава 20

Быть замужем за католиком куда проще, чем думали мои методисты. Я ничего не имею против того, чтобы дети (его, конечно, но и мои, когда они будут) воспитывались по-католически. Священник очень мил со мной, когда мы встречаемся, но бывает у нас не больше раза в месяц, а Джозеф никогда не заставлял меня стать католичкой или просто верующей. Я очень рада, что они с отцом увиделись, потому что второго октября папа заснул в кресле после ловли — и не проснулся.

Каролина позвонила мне из Нью-Йорка. Раньше я не слышала, чтобы она плакала вслух, а тут голосила вовсю. Почему-то я рассердилась. Они с Криком немедленно явились и были на похоронах, — а почему не я? В конце концов, из нас двоих я ловила с ним крабов и сортировала устриц, но жила я далеко, приближались роды, и кому-кому, а мне нетрудно было понять, что ехать нельзя ни в коем случае. В общем, вместо меня отправился Джозеф и вернулся на ферму за четыре дня до рождения нашего сына.

Он хотел привезти маму, но у Каролины был дебют в Нью-Хейвене — «Богема», Мюзетта — двадцать первого числа. Родители думали поехать вместе, а теперь Каролина и Крик попросили ее побыть вместе с ними на премьере. Поскольку она собиралась вскоре к нам приехать, это было справедливо. Джозеф не ссылался на мое состояние. Он учился принимать младенцев, а мама, вероятно, понимала, что его огорчит, если ему не доверят принять собственного ребенка.

Наверное, описывая первенца, всякая мать теряет рассудок, но, честное слово, он очень красивый — длинный, темный, в отца, но голубоглазый, как мы, Брэдшо. Судя по голосу, он будет певцом, а судя по крупным рукам — воды не бросит. Его отец надо мной смеется, изображая, как сын ставит парус на лодку.

Брат и сестры его обожают, а соседи не верят, что я назвала сына в честь дедушки, а не в честь мужа. Я им нужна, они меня приняли, но сейчас мне кажется, что и полюбили.

Работе моей не помешали ни брак, ни хозяйство, ни младенец. Больше лечить долину некому. Больница — в двух часах езды, и почти всю зиму дорога закрыта.

Эта зима пришла рано. 1 ноября у меня были две роженицы, одна из них — не очень надежная: тощая, запуганная девочка лет восемнадцати. По виду я заподозрила близнецов и очень просила их с мужем поехать в Стонтон или Гаррисберг, где были больницы.

Муж у нее угрюмый и пьющий, но вообще-то хороший. Он бы отвез, если бы у них были деньги. Можно ли гнать их в город, когда больница, того и гляди, не примет? И где они остановятся без гроша? Я подсчитала дни, как могла, и написала доктору в Стонтон, что он мне понадобится. Однако снегу высыпало на двадцать дюймов, и мне пришлось принимать роды одной.

Первый близнец, почти шестифунтовый, вышел довольно легко, хотя у Эсси узкий таз, а вот второй никак не шел. Я совсем пала духом, как вдруг поняла, что он совсем маленький, но лежит ногами. Мне удалось его перевернуть, он родился головой вперед, только темно-синий. Раньше, чем перерезать пуповину, я подышала ему — нет, ей — прямо в ротик. Грудка, меньше моего кулака, мелко дрожала, а писк она издала такой слабый, такой жалобный, что я впала в отчаяние.

— Как, все в порядке? — спросила Эсси.

— Да. Только маленькая, — сказала я и занялась пуповиной. Девочка тряслась под моей рукой, она была очень холодная. Я кликнула бабушку, которая занималась братом, попросила принести пеленок и присмотреть, как там что.

Девочку я прижала к груди, словно замерзший камень, и чуть не выбежала из спальни. Я не знала, что делать. Если они хотят, чтобы я вытянула ребенка в этом Богом забытом месте, пусть присылают инкубатор!

В кухне было немного теплее. Я подошла к огромной плите. Угли тлели только в дальнем углу, но руку плита грела. Схватив железный казан, я натолкала в него одной рукой полотенец и тряпок, положила на них младенца и сунула в печь. Потом, подтащив стул, села рядом, держа руку на тельце. Сидела я долго, наверное — много часов. Но в конце концов прозрачная синяя щечка чуть-чуть порозовела.

— Сестрица!

Я вскочила. Молодой отец вошел в кухню.

— Сестрица, идти мне за священником?

Увидев, что я пеку его ребенка в плите, он просто вылупился, но не возразил, только повторил свой вопрос.