Иакова Я возлюбил, стр. 27

— Я надеялась, когда Крик вернется домой…

— Нет, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину — пожалуй. Но не за женщину.

— Даже не знаю, любила я его или нет, — призналась я. — Чего-то я хотела, во всяком случае, — я посмотрела вниз на свои руки. — А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!

— Чушь!

— А?

— Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.

— Но…

— Чего ты хочешь?

Я растерялась. Чего же я хочу?

— Не знаешь, да?

Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.

— Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.

Я открыла рот, но он меня остановил.

— Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.

Говорил он все ласковей.

— Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.

— Теперь поздно.

— Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.

— Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.

Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.

— Я… — желание это обретало форму вместе с фразой. — Я хочу лечить людей.

— Вот как? — он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. — Что же тебе мешает?

Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более — тот, что я дала:

— Нельзя их оставить. Вот их.

Я знала, что он мне не поверит.

Глава 18

Через два дня после того как родители вернулись, я чуть не поссорилась с мамой. Дети, которые так росли, с мамой или папой не ссорятся. Есть даже особая заповедь — единственная, где тебе что-то обещают. Так и слышу голос проповедника, который нам говорит: «Почитай отца твоего и мать твою… и будешь долголетен на земле» [19].

Когда мама вышла из вагона, она была какая-то другая. Сперва я подумала, что это из-за шляпы. Каролина купила ей к свадьбе новую шляпу, и она поехала в ней домой. Шляпа была голубая, фетровая, с полями, легко отлетавшими от лица. Цвет очень подходил к глазам, а наклон полей делал лицо пленительным, не просто тонким. Мама просто светилась. Я видела, какой красивой она себя чувствует. Папа стоял за ее плечом, гордый и слегка неуклюжий в своем воскресном костюме. Рукава не закрывали загорелых запястий, и большие обветренные руки торчали, словно клешни у хорошего краба.

Мне родители обрадовались, но я поняла, что им было лучше вдвоем. Схватив один из чемоданов, я потащилась за ними по узенькой улочке. То он, то она оборачивались ко мне, улыбались и спрашивали: «Все в порядке?», но шли они совсем рядом, касаясь друг друга едва ли не на каждом шагу и друг другу улыбаясь. Я так тряслась, что у меня стучали зубы.

Бабушка сидела в дверях, ждала нас. Они нежно погладили ее по плечу. Видимо, она сразу заметила, что происходит между ними, и, не говоря ни слова, не здороваясь, села в качалку, взяла Библию, нетерпеливо зашуршала страницами.

— Сын мой, отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои. Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь [20].

При слове «блудница» мама дернулась, но взяла себя в руки и стала вынимать из шляпы булавки у стойки для зонтиков. Глядя на себя в зеркало, она сняла шляпу, заколола булавки в поля, потом пригладила волосы.

— Ну, вот, — сказала она и, взглянув напоследок в зеркало, повернулась к нам. Я места себе не находила. Почему она смолчала, — нет, почему? Бабушка не имеет права…

— Пойдем, переоденемся, — сказал папа и понес наверх чемоданы. Мама кивнула и пошла за ним.

Бабушка стояла на месте, обиженно пыхтя — как же это, она сказала такое, а никто вроде бы не слышал. Видимо, она решила, что уж я-то выслушаю, и стала быстро читать про себя, шурша страницами в поисках отрывка повреднее.

— Бабушка, — сказала я, истекая патокой, — дай я тебе помогу.

К этой минуте я готовилась много месяцев.

— Вот, читай. Притчи 25, 24.

Я ткнула пальцем в заготовленный стих и благочестиво произнесла:

— «Легче жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме».

И улыбнулась как можно сладостней.

Она выхватила у меня Библию, громко захлопнула и, держа обеими руками, ударила меня по голове, да так сильно, что я с трудом сдержала крик. Однако я обрадовалась. Она стояла и ухмылялась, что ей удалось меня напугать и причинить мне боль, а я была довольна. Ведь я заслужила наказание. Не совсем ясно, почему, но — заслужила.

Бабушка на этом не успокоилась. Теперь она хвостом ходила за мамой, когда та убирала — в трех шагах или за три ступеньки, — и читала по Библии. Папа тем временем не спешил вывести «Порцию» в залив. Теряя теплые дни, как раз для устриц, он несколько дней копался в машине. Неужели он не видел, как я хочу уйти из этого жуткого дома? Неужели не знал, что бабушка доводит меня до умоисступления?

Мама не помогала. Бабушка отравляла каждый миг своей злостью, но мама, слегка наклонив голову, словно борясь с ветром, молча ходила по дому, говорила мало, только в ответ, да и то когда он очень нужен и сравнительно безопасен. Мне было бы легче, кричи она или плачь, но она не плакала и не кричала.

Зато она предложила вымыть окна, мы всегда их мыли в конце крабьего сезона. Я чуть было не возразила, но увидела ее лицо и поняла, что ей нужно побыть вне дома, хотя она об этом и не скажет. Я натаскала ведер теплой воды, взяла нашатырь, и мы с ней мыли-скребли целых полчаса. Из окна у входа, где я работала, было видно, что бабушка несмело заглядывает в гостиную. Войти она не могла хотя бы из-за артрита, но действия наши ее насторожили. Поглядывая на ее тощую физиономию, я испытывала разные чувства. Сперва я странно гордилась, что моя тихая мама ущучила сварливую старуху хоть на какое-то время. Потом мне стало стыдно своего злорадства. Всего неделю назад меня тронуло ее детское горе. Потом я рассердилась — как-никак, умную, добрую, красивую маму просто травят! И, наконец, озлилась на маму, зачем она все это допускает.

Я подвинулась с ведром и стулом к ней поближе. Она что-то весело напевала. Из меня просто вырвались слова:

— Понять не могу!

— Что, что?

— Ты была умная. Ты ходила в колледж. Ты была красивая. Зачем тебя сюда понесло?

Она никогда не удивлялась нашим вопросам, и улыбнулась сейчас, но не мне, а какому-то воспоминанию.

— Сама не знаю, — сказала она. — Я была немножко… романтичная. Хотелось уехать из нашего городка и проверить на деле свои крылья, — она засмеялась. — Сперва я решила отправиться во Францию.

— Во Францию? — может, я ее не удивляла, но она удивить меня могла.

— Точнее, в Париж, — она встряхнула головой, выжимая тряпку над ведром, стоявшим на соседнем стуле. — Видишь, какая я была обычная. У нас в школе все девочки моего возраста хотели уехать в Париж и написать роман.

— И ты хотела? Роман?

— Нет, я — стихи. Даже кое-что напечатала.

— Напечатала стихи?!

— Честное слово, это ерунда. Как бы то ни было, отец меня в Париж не пускал, взбунтоваться я не посмела. Тут мама умерла, — прибавила она, словно это объясняет, почему она отказалась от Парижа.

— И ты вместо этого поехала сюда?

— Мне казалось, это романтично, — она снова скребла. — Такой заброшенный остров, здесь нужно учить детей. Мне… — она засмеялась, — мне казалось, что я — из этих, первопроходцев. А кроме того… — она обернулась и посмотрела на меня, дивясь моей тупости, — я чувствовала, что найду здесь себя. Как поэт, конечно — но вышло иначе.

Я снова сердилась. Особых причин не было, но тело охватывал гнев, как тогда, при Каролине.

— Ну и как, нашла? — спросила я с посильным сарказмом.