Кожаный Чулок. Большой сборник, стр. 128

— Могилы — дело святое: они внушают благоговение и часто поддерживают человека в добрых намерениях, хоть сам-то я знаю, что мои кости останутся непогребенными — они истлеют в лесной глуши и достанутся волкам,— отозвался разведчик, глубоко тронутый сдержанной скорбью Чингачгука.— Но скажи, где теперь твои соплеменники, которые много весен тому назад пришли в страну родственных им делаваров?

— А где теперь цветы тех весенних дней? Опали и осыпались один за другим. Вот так, каждый в свой черед, отправились в страну духов и мои сородичи. Я еще на вершине горы, но мне тоже предстоит спуститься в долину; когда же за мною последует Ункас, кровь сагаморов иссякнет, потому что сын мой — последний из могикан.

— Ункас здесь,— проговорил совсем рядом с ним другой голос с тем же мягким гортанным акцентом.— Кто спрашивал Ункаса?

Белый охотник выхватил из-за пояса нож, и рука его невольно потянулась к ружью; Чингачгук же, услышав эти нежданные звуки, не шевельнулся и даже не повернул головы.

Еще через секунду молодой воин беззвучно проскользнул между собеседниками и уселся на берегу быстрого потока. Отец его ни единым восклицанием не выдал своего удивления, и несколько минут оба молчали, не задавая вопросов и не получая ответов,— каждый, казалось, ждал удобной минуты, когда можно будет заговорить, не выказав при этом ни женского любопытства, ни детской нетерпеливости. Белый, явно подражая обычаям индейцев, выпустил из рук ружье и тоже погрузился в сосредоточенное молчание. Наконец Чингачгук медленно перевел взгляд на сына и спросил:

— Не осмелились ли макуасы оставить отпечатки своих мокасин в этих лесах?

— Я шел по их следам и знаю, что число их равно числу пальцев на обеих моих руках, но они, как трусы, спрятались в чаще,— ответил молодой индеец.

— Мошенники высматривают, кого бы ограбить и скальпировать,— прибавил белый охотник, которого мы, по примеру его собеседников, будем именовать Соколиным Глазом.— Этот неугомонный француз Монкальм, без сомнения, зашлет лазутчиков даже в самый лагерь англичан, лишь бы вызнать, по какой дороге движутся наши.

— Довольно! — прервал его индеец-отец, взглянув в сторону заходящего солнца.— Мы выгоним их из кустов, как оленей. Поедим сегодня, Соколиный Глаз, а завтра покажем макуасам, что мы настоящие мужчины.

— Согласен и на то и на другое,— отозвался разведчик.— Но чтобы разбить этих мошенников-ирокезов, надо их сначала найти; а чтобы поесть, надо разжиться дичью. Ну, что ты скажешь! Стоит вспомнить про черта, как сразу хвост его видишь! Вот там, внизу, самый крупный олень, какого я встречаю за нынешнее лето. Смотри, Ункас, как он раздвигает рогами кусты! А теперь,— шепотом прибавил он, рассмеявшись беззвучно, как человек, привыкший всегда быть начеку,— ставлю три полных рога с порохом против одного фута вампума, что всажу ему пулю между глаз, и ближе к правому, чем к левому.

— Не может быть! — воскликнул молодой индеец, с юношеской порывистостью вскакивая с места. — Ведь над кустами видны лишь кончики его рогов.

— Он еще совсем мальчик,— бросил белый Чингачгуку, с усмешкой покачав головой.— Неужто он полагает, что охотник, видя часть животного, не сумеет определить, где все его тело?

Он вскинул ружье и уже совсем было собрался продемонстрировать свое искусство, которым так гордился, как вдруг старший индеец, подняв руку, отвел его оружие в сторону и проронил:

— Уж не хочешь ли ты боя с макуасами, Соколиный Глаз?

— Ну и чутье у этих индейцев! Откуда они только знают, что творится в лесу? — промолвил разведчик, опуская ружье и отворачиваясь, словно человек, признающий, что ошибся. — Придется тебе, Ункас, подстрелить оленя из лука, не то и впрямь свалим его мы, а достанется он на ужин этим ворам-ирокезам.

Как только отец молодого индейца выразительным жестом одобрил это предложение, Ункас припал к земле и стал бесшумно подползать к оленю. В нескольких ярдах от кустов он с величайшей осторожностью приладил стрелу; рога зашевелились, словно их обладатель почуял в воздухе опасность. А еще через секунду запела тетива, светлая полоска влетела в кусты, и раненое животное, выскочив из чащи, ринулось прямо на притаившегося врага. Ловко увернувшись от рогов разъяренного оленя, Ункас подскочил к нему сбоку и полоснул по шее ножом. Олень добежал до реки и рухнул, далеко кругом окрасив воду кровью.

— Вот это по-индейски! — одобрил Соколиный Глаз и беззвучно, но с явным удовлетворением рассмеялся.— Приятно было смотреть! Однако стрела хороша лишь на близком расстоянии, да и ею одной, без ножа, не обойдешься.

— Ха! — выдохнул его собеседник и, словно гончая, почуявшая дичь, круто обернулся.

— Клянусь богом, да тут их целое стадо! — вскричал охотник, и глаза его загорелись в предвкушении привычного занятия.— Если они подойдут на выстрел, я все-таки пущу в них пулю-другую, даже если за нами следят все Шесть племен! А что слышишь ты, Чингачгук? Мои уши глухи к голосу леса.

— Здесь был всего один олень, и он убит,— возразил индеец, наклонившись так низко, что ухо его почти коснулось земли.— Я слышу звук шагов.

— Быть может, этого оленя гнали волки, и теперь они бегут по его следам?

— Нет. Приближаются лошади белых,— отозвался индеец и, выпрямившись, с достоинством и невозмутимостью сел на прежнее место — Это твои братья, Соколиный Глаз. Поговори с ними.

— Поговорю, да еще на таком английском, что сам король — и тот не постыдился бы мне ответить,— объявил охотник на языке, знанием которого так гордился.— Но я ничего не вижу и не слышу — ни топота мог, ни стука копыт. Странно, что индеец умеет распознавать звуки, производимые белыми, лучше, чем человек, которого даже враги считают чистокровным европейцем, хоть он и жил среди краснокожих так долго, что может быть заподозрен в принадлежности к ним... Ага! Ветка хрустнула. Теперь и я слышу, как шелестят кусты. Да, да, это шум шагов, который я принял за гул водопада. А вот и люди, храни их, господи, от ирокезов!

 ГЛАВА IV

Не успел охотник произнести эти слова, как появился передовой всадник отряда, чье приближение было уловлено чутким ухом индейца. Натоптанная тропа, вроде тех, что прокладывают олени на пути к водопою, змеилась по соседней лощинке и выходила к реке как раз в том месте, где расположились белый разведчик и его краснокожие друзья. Путники, появление которых в самой чаще леса казалось таким неожиданным, медленно подъезжали к Соколиному Глазу, выступившему вперед и готовому встретить их.

— Кто идет? — спросил он, как бы невзначай вскинув ружье левой рукой и положив указательный палец правой на курок, хотя и постарался, чтобы этот жест не выглядел угрозой.— Кто пришел в эту глушь, не боясь опасностей и диких зверей?

— Христиане, друзья закона и короля,— ответил всадник.— Мы с самого рассвета едем через этот дремучий лес, ничего не ели и вконец измучены трудной дорогой.

— Значит, вы заблудились,— перебил охотник,— и поняли наконец, насколько беспомощен тот, кто не знает, куда свернуть — направо или налево.

— Вот именно. Грудные дети — и те не более беспомощны, чем мы; ростом мы, правда, побольше и по годам тоже вполне взрослые, а вот нужными познаниями не запаслись. Скажите, далеко ли отсюда до королевского форта под названием Уильям-Генри?

— Ого! — громко расхохотался охотник, но тут же подавил неосторожный смех, решив, что повеселиться можно и без риска, что тебя услышит шныряющий поблизости враг.— Вы так же далеки от дороги, как собака от следа оленя, когда между ним и ею лежит озеро Хорикэн. Уильям-Генри!.. Вот это ловко! Если вы друзья короля и у вас дела с его армией, поезжайте лучше вниз по реке к форту Эдуард и потолкуйте с Вэббом, который засел там, вместо того чтобы проложить себе дорогу в теснины да прогнать этого наглого француза за Шамплейн, обратно в его берлогу.