Голубятня на желтой поляне (сборник), стр. 88
– А твою скрипку он специально для тебя делал?
– Да… Сразу, как я родился.
– А ты давно учишься играть?
Янка улыбнулся:
– Ну… наверно, да. Всю жизнь.
– Значит, тебя не заставляют? Ты сам? – поинтересовался я.
– Кто меня может заставлять? – Глаза у Янки распахнулись от удивления.
Я вспомнил, как три года назад тетя Вика и бабушка пытались записать меня в музыкальную школу. Реву было…
– Я сам… – сказал Янка. – Я если долго не играю, то просто… ну, как будто не живу.
Юрка посопел и проговорил нерешительно:
– Тогда конечно… А сегодня ты много играл?
– Я не знаю… Наверно, да.
– А еще можешь? – совсем тихо спросил Юрка.
Янка обрадованно вскинул глаза:
– Я хоть сколько могу! Пошли ко мне! Вы хотите?
Я не знал, хочу ли. Но Юрка почему-то хотел. И сам Янка весь прямо засветился.
Но Юрка вдруг насупился:
– Да ладно, потом. Дела у нас.
Я понял, что он стесняется своего балахонистого наряда. И подумал, что и сам не гожусь для гостей.
Янка сказал быстро:
– У нас дома никого нет. Пойдем!
Бабушка говорит, что я ничего не понимаю в музыке. Потому что когда по радио играют сонату Бетховена, я могу свистеть разбойничьи куплеты из фильма «Замок на Черном острове» (свистеть вообще неприлично, а при Бетховене… О, этот ребенок!). Ну, не понимаю, и не надо. Что теперь делать?
То, что играл Янка, я тоже не понял и не запомнил.
Сперва мне понравилось, как струны пропели: та-а… та-та-а… Будто и не струны, а трубач в летнем лагере. Но дальше музыка взвилась, закружилась – не уследишь, не разберешь. И я от нее отключился. Но все равно мне очень понравилось, как играет Янка. Смотреть на него нравилось.
Мы сидели на пустой веранде с разноцветными окнами. У стены, прямо на полу, сидели. А Янка стоял посредине. То есть он не стоял, а будто летел вместе со своей музыкой. Солнце косо било в желтые и красные стеклышки, и мимо Янки словно неслись на быстром ветру яркие осенние листья. Черный смычок рвал воздух над блестящей скрипкой, пальцы летали над грифом, волосы у Янки растрепались, пряжка на пояске съехала набок, майка сбилась выше живота, но это было не смешно нисколечко…
Мне вдруг показалось, что Янка мчится, стоя на спине золотистой лошади…
В музыке опять прозвучали те ноты, с которых началась мелодия. Как сигнал. И Янка опустил смычок. Откинул волосы. У него на лбу и на горле блестели крошечные капельки.
Юрка сидел, скорчившись. Поставил на колени кулаки, на кулаки положил подбородок. Глядел на Янку из-под волос.
– Вот… – тихонько выдохнул Янка.
– Это что было? – спросил Юрка, не шевелясь. – Тадеуш Левский?
Янка чуть улыбнулся:
– Нет… Это дедушка написал. И я немножко. Мы вместе.
– Вот я и смотрю: что-то совсем незнакомое, – полушепотом сказал Юрка. Я удивленно покосился на него.
Янка поправил майку, почесал смычком ногу, облизнул губы. Вскинул голову:
– Еще?
И спохватился:
– Ой, вам же надо идти. Да?
Юрка лопатками оттолкнулся от стены и вскочил.
– Да, – сказал он. – Хочешь с нами?
Янка не спросил: куда? Не спросил: зачем? Сразу ответил:
– Хочу.
Мы вышли на крыльцо. Уже совсем вечерело. Солнце делалось кирпичным и проваливалось в гущу тополей на станции. Я сказал Янке:
– Мы домой поздно вернемся. Тебе не попадет?
(Про себя-то я точно знал, что попадет.)
Янка удивился:
– Почему? Мне хоть до какого часа бегать разрешают, я человек вольный… Только я дедушке записку оставлю, ладно?
Он опять убежал в дом. Юрка задумчиво сказал ему вслед:
– Вот это игра у парня.
– Не знал, что ты такой любитель музыки…
– Ты много не знал, – усмехнулся Юрка. – В Нейске из меня делали всесторонне развитого ребенка.
– Поэтому ты и сбежал?
– Ты же знаешь, что не поэтому, – ответил он сумрачно.
Я прикусил язык. Потом примирительно спросил:
– А что, Янка в самом деле здорово играет? Я ведь не разбираюсь…
– Дело даже не в том, что здорово…
– А в чем?
– Никогда не думал, что в скрипке могут так звучать трубы и барабаны. Вот тебе и… Ниня.
Что-то шевельнулось во мне. Беспокойство какое-то.
– Юрка, зачем ты его позвал с нами? Будешь делать из него человека?
– Из него-то? Он и так человек, дай бог каждому.
Я промолчал. Тревога во мне осталась. Пока еще маленькая, непонятная…
Часть вторая. Отель «Курятник на колесах»
Наша компания
Это Глеб назвал так наш вагон: отель «Курятник на колесах». Вагон был покосившийся, щелястый, будто и в самом деле старый курятник. Но мы его любили.
С двух сторон у вагона были широкие раздвижные двери. Те, что смотрели в сторону станции, оставались закрытыми: их наглухо заклинило. А те, что выходили на пустырь за тупиком, нормально раздвигались и задвигались. В торцевых стенках вагона тоже находились двери. Они вели на узенькие крытые площадки, вроде балкончиков. Наверно, раньше здесь размещались те, кто караулил ценные грузы…
Глеба мы устроили неплохо. Принесли ему (а заодно и себе) надувные матрацы, несколько старых одеял. Я нашел на чердаке круглый фонарь типа «сатурн». Днем он заряжается от солнца, а ночью сам светит, как солнце. Юрка раскопал где-то старенький карманный телевизор, которые сейчас уже не делают. Экран часто мигал и путал краски, но Глеб все равно радовался.
В вагоне сохранились широкие полки – вроде двухэтажных нар. Можно спать хоть внизу, хоть наверху. Мою машинку Глеб поставил на пластиковый ящик, который служил столом.
Все получилось хорошо, только щели в стенах заткнуть мы не смогли. Слишком их было много.
– Да ладно, – сказал Глеб. – Погода у вас теплая, до осени и так протяну.
– Дело не в погоде, – озабоченно разъяснил Юрка. – На станции увидят, что вечером щели светятся, и начальник попрет нас.
– Да не попрет он, – отозвался Глеб. – Он знает, что я здесь поселился.
– И не ругается? – удивился я.
– Нет. Он хороший дядька.
Юрка шевельнул щекой. «Хороший дядька» часто орал на мальчишек и обещал оторвать уши за то, что бегают не через мост, а прямо по путям.
– Он понял, что мне деваться некуда, – вздохнул Глеб.
И мы опять задумались над его странной историей.
Где этот город Колыч? Почему никто о нем не слыхал, если ехать от него до нас два часа? И вообще, когда Глеб рассказывал про себя, мы узнали много странного.
Глеб с семи лет жил в интернате, потому что родители его разбились в авиалайнере (как может разбиться лайнер?). Школа у них была громадная – несколько зданий по четыре этажа (хотя все знают, что интернаты и школы выше двух этажей строить запрещено). Рядом с интернатом стоял механический завод, и старшие ребята проходили там практику (это, конечно, здорово, но как завод может стоять рядом со школой? Куда смотрели врачи?).
Но Глебу мы верили. Было видно, что он не придумывает. Он оказался хорошим парнем, добрым таким, и ни чуточки не показывал, что старше нас. Только в те моменты, когда Глеб брился, мы вспоминали, что ему больше двадцати.
Глеб разводил в чашечке мыльную пену, мазал этой пеной светлую щетинку на худом лице и со скрипом скоблил щеки страшной складной бритвой. Пух на подбородке он оставлял. Мы держали перед Глебом зеркальце и смотрели, развесив губы. Такое допотопное бритье мы раньше видели только в кино.
– Учитесь, учитесь, молодежь, – говорил Глеб, махая тонким лезвием. – Бритье – истинно мужское дело.
Однажды, взбивая пену, Глеб научил нас выдувать из нее и пускать по ветру большущие радужные пузыри. Мы с Янкой просто выли от восторга, да и Юрка радовался. Никто в Старогорске до этого не знал такой игры. А Глеб удивлялся: что за город, простых вещей не знают!
Но те простые вещи и дела, которые были в Старогорске, его тоже удивляли. Например, что хлеб в булочных бесплатный, что пообедать можно тоже без денег, если не в ресторане, где танцы и стереотеатр, а в простой столовой. И что в автоматической прачечной платить не надо (он туда носил свою рубашку).