В глубине Великого Кристалла. Том 1, стр. 168
Из парикмахерских запахов одеколона и пудры Стасик выпрыгнул на улицу. В солнечный воздух, в запах свежих тополиных листьев. Ох и тепло! Будто уже полное лето! Стасик засунул кулаки в карманы, зашагал широко и независимо и от радостных чувств засвистел неумело, но громко:
Артиллеристы, Сталин дал приказ…
Молоденький милиционер у входа в магазин «Когиз» сказал (видимо, от нечего делать):
— Чего свистишь? А еще пионер! Хулиганство…
— А я не хулиганскую песню свистю, а про Сталина, — бесстрашно и с капелькой злорадства заявил Стасик. Потому что попробуй теперь прицепись к нему. — Нельзя, что ли?
Милиционер отвернулся, а Стасик зашагал дальше. И стал твердить про себя свою роль: «Я б в матросы пошел! Пусть меня научат…»
Утренник прошел как надо, зрители участникам спектакля старательно похлопали. Потом всем раздали табели и отпустили по домам. И Стасик опять зашагал по майской улице. Свистел песню про «Варяга» и махал табелем с тройками по арифметике и физкультуре, четверками по русскому, по пению и прилежанию, пятерками по чтению, рисованию и поведению. Странное у него было ощущение — легкости и праздничного полусна: будто каникулы, теплый май, вся эта радость свалились на голову нежданно-негаданно. Будто не было зимы и весны, а только сказал он Шарику: «Вот если бы сейчас было лето» — и сразу…
Нет, конечно, были и зимние месяцы, и весенние, но они почти не запомнились, урывки какие-то. Может, и правда все это Белый шарик устроил? Надо сейчас прийти, взять его из горшка с геранью и весело потребовать: «Ну-ка, признавайся!»
Хотя нет, Шарик сейчас уже не в горшке с цветком, а под подушкой. Герань мама отдала Полине Платоновне: кто-то сказал, что цветочный запах вредит Катюшке, ей трудно дышать…
А почему трудно?
Первый холодный лучик тревоги скользнул в Стаськино счастье. Стасик остановился, рукой с табелем потер лоб. Уже без прежнего удовольствия глянул на свое отражение в витрине. Это было широкое стекло с белыми буквами: АПТЕКА…
Мама же говорила утром: «Не задерживайся в школе, надо будет в аптеку сходить».
За лекарством для Катюшки! Еще одним лекарством… От прежних не было прока — целыми сутками кашель вперемежку со слезами. Уже целый месяц…
Как быстро тускнеет радость… Стасик бросился к дому бегом. А что, если он прибежит сейчас, а там уже…
Мама в апреле вернулась из поликлиники с Катюшкой на руках вся какая-то придавленная, с серым лицом, как осенью, в дни похорон. И не выдержала, сказала Стасику:
— Говорят, что нет смысла в больницу брать. Врач так и объяснила: «Что поделаешь, хорошо, если до мая дотянет…»
— Да врет она! — перепуганно крикнул Стасик. — Не слушай ты, поправится Катька! Я тебе точно говорю!
Мама приободрилась:
— Конечно, поправится…
Но Стасик видел, что не очень-то она верит. И сам, глядя на нее, почти не верил… Но, с другой стороны, невозможно было поверить и в страшное.
Нельзя же так! За что ее, Катюшку-то? Она же крошечная! И славная такая, родная! Тянется к Стасику, когда увидит, улыбается, пузыри пускает ртом. Сидеть научилась, даже подниматься пробовала, пока не заболела. Неужели же…
И что будет с мамой! У нее и так вон сколько седых волос…
Мама стояла во дворе у крыльца. Увидев Стасика, улыбнулась чуть-чуть:
— Ну, отмаялся в третьем классе, школьный труженик?
Стасик неловко протянул ей табель. Мама глянула, сунула табель в карман фартука, а фартук сняла, отдала Стасику.
— Я в аптеку сама схожу. Катя спит, ты посиди с ней. Если закашляет, приподними головку. Ну, ты знаешь. Да и бабушка Лиза скоро придет… А я — быстро…
Стасик видел, что маме страшно оставлять Катюшку, но хочется и оторваться хоть на несколько минут от горьких забот. Пройтись по теплу и солнцу, вздохнуть. Измучилась…
— Иди, не бойся, — сказал он.
Мама ушла. Стасик остался на крыльце, у которого уже буйно разрослись лопухи и горели солнышки одуванчиков. Ох как не хотелось в комнату, в запах лекарств, пеленок и кислого ребеночьего пота, в запах болезни и страха. Но ведь Катюшка может проснуться в любой миг.
Когда-то он злился на ее надоедливый ночной рев, шептал даже: «Заткнулась бы ты, дура горластая». А сейчас отдал бы себя на любое растерзание — только бы она выздоровела!
Стасик вошел…
Дальше было опять похоже на сон.
У Катюшкиной кровати топтался мальчишка. Темноволосый, кудлатый, в пыльной белой майке, мятых зеленых трусиках, босой. С веселыми черными глазами. Откуда он тут?.. Но это удивление было не главным. Главное — Катюшка! Она стояла. Розовощекая, без всякого кашля и слез, держалась она за перильца кроватки и смотрела на Стасика, пускала пузыри. Потом старательно, как на зарядке, присела несколь-ко раз.
— Э, да она сырость напустила, — деловито сказал мальчишка.
— Она… почему так… не болеет? — выдохнул Стасик.
— Потому что поправилась.
— Когда?
— Только что…
— А ты… кто?
— Я-то? — Кудлатый пацаненок удивился, но не по-настоящему, а с дурашливым весельем. — Не узнал, что ли? Яшка я!
Стасик мигал.
— Ну, Яшка я! Ты же сам хотел, чтобы я превратился!
Что было зимой
1
В какой-то книжке про корабли Стасик прочитал, что в старину придумали прибор для измерения скорости судна. Дощечка-поплавок, тонкий тросик с узелками и катушка. Называется все это «лаг». Дощечку бросают в воду, судно плывет, катушка вертится, узелки на тросе проскакивают сквозь кулак матроса. Сколько узлов проскочит за полминуты, столько, значит, миль корабль проходит в час…
И вот теперь Стаськина память рванулась и начала разматываться, как тросик лага при фантастической скорости. Каждый узелок — толчок воспоминания. Ведь было же, было столько всего этой зимой и весной сорок восьмого года!
…Прежде всего была радость, что Белый шарик — вот он и никуда больше не денется. Он сам это твердо пообещал. Теперь они всегда были вместе. Днем Стасик держал Шарик в кармане, а ночью под подушкой. Всегда можно было разговаривать — даже на уроке, если не надо ничего решать или писать. А уж ночью тем более! Руку под подушку, одеяло на голову — и нет уже комнаты с прикрученным огоньком керосиновой лампы, со скрипучей кроваткой, в которой мама укачивает хнычущую Катюшку…
— Белый шарик!
— Вильсон!
Они договорились, что Стасик будет Вильсоном. Назло Бледному Чиче и всем врагам. Потому что крикнешь: «Вильсон!» — и эхо летит звонко, далеко, будто под звездным небом над океаном.
Они разговаривали про все на свете. Стасик рассказывал и печальное, и хорошее. Про свою жизнь, про кино «Золотой ключик» и «Мы из Кронштадта», про книжку «Ночь перед Рождеством» (теперь было не страшно). Про школу, про войну — то, что он о ней знал, про сказочность улицы Банный лог, про обрывы и станцию «Р?ка» на берегу… Шарик о многом знал больше Стасика, но знание это было для него как-то… ну, будто написанное черными буквами на белом листе. А когда говорил Стасик, получалось как цветное кино — Шарик сам признался в этом другу Вильсону.
Иногда Стасик просил:
— А сейчас рассказывай ты.
— Про что?
— Ну, про Кристалл. И вообще… как там у вас.
Белый шарик добросовестно пытался объяснить, «как там у нас». Узнал Стасик о больших шарах-наставниках, о Всеобщей Сети, об импульсах, которые надо излучать и принимать. Об идее Всеобщего Резонанса, при котором наступит во всем Великом Кристалле полная радость и постоянное счастье.
— Если постоянное, это ведь может надоесть, — осторожно заметил Стасик.
— Ох, не знаю… Все равно до этого еще очень далеко. Даже бесконечно далеко. Всеобщая Сеть — она ведь хрупкая. Строишь, строишь, а черные покрывала рвут ее то там, то тут. И самому надо глядеть, чтобы под такое покрывало не угодить…