Самая высокая лестница (сборник), стр. 6

— Ты что, спишь?

Иногда мой молодой дядя попадал в тарелочку, тогда он, как маленький, прыгал от радости:

— Когда ты кидаешь правильно, всё получается!

Иногда, видя дядино отчаяние, я тайком разбивал тарелочку

о камень и приносил ему черепки. Дядя сразу наполнялся светом, словно где-то внутри него загоралась лампочка.

— А я думал, мимо! Скажи на милость, есть порох в пороховнице!

Но вот наступает минута, которую я жду с нетерпением и страхом, — дядя протягивает ружьё мне:

— Стреляй!

Я боюсь, но мне так хочется стрелять, что я напрягаюсь и беру ружьё. С закрытыми глазами невозможно попасть в цель — дядя и с открытыми редко попадает! — поэтому я до боли выкатываю глаза и начинаю целиться в небо. Ружьё становится вдвое тяжелей. А мушка, неподвижно сидящая на конце ствола, как бы оживает, срывается с места и начинает метаться по небу. Садится на облако, перелетает на дерево, опускается на куст. И у меня в руках нет силы, чтобы удержать эту бешеную мушку. А дядя уже кричит:

— Готов? — И, не дождавшись ответа, нетерпеливо кричит: — Пускаю!

Тарелочка взмывает в небо, мушка летит в другую сторону, глаза сами закрываются, палец давит на спусковой крючок… И тут следует удар в плечо, и свет пропадает. Я ничего не вижу и не слышу. Только острый дух выстрела вливается в меня вместе с дыханием.

Из оцепенения меня выводит дядин голос:

— Подбери тарелочку!

Сколько в этих словах иронии и презрения! Я подбираю целую и невредимую тарелочку и плетусь за своим молодым дядей. Я уже не замечаю ни голубых незабудок с жёлтой сердцевинкой, ни ватных волокон тумана, ни одинокого аиста, похожего на Шурика.

Вечером дядя садится за работу: набивает патроны для завтрашних стрельб. Откуда только у него берутся запасы пороха и дроби!..

Я хорошо помню, что в этот день дядя сбил две тарелочки. Он держал на ладони свежие черепки, любовался ими, нюхал.

— Ну, а теперь стреляй ты! — воскликнул он и протянул мне заряженное ружьё. — Сегодня удачный день. Надеюсь, и тебе повезёт!

Я вскинул ружьё и изо всех сил прижал его к плечу, чтобы оно обрело устойчивость. Мушка, почувствовав мою твёрдую руку, не металась по небу, а как привязанная делала маленькие круги.

— Готов?

Тарелочка слетела с дядиной руки и с сухим шорохом стала набирать высоту. И тут произошло нечто странное: маленькая тарелочка стала увеличиваться, расти, у неё появились крылья, она закрыла небо и юркая мушка не смогла вырваться за её пределы. Я зажмурился и… выстрелил. Когда же открыл глаза, то ясно увидел большую падающую птицу. От радости у меня перехватило дыхание. Что ты скажешь, дядя? Это тебе не черепки от тарелки! Я бросился к месту падения птицы. Дядя что-то крикнул мне вслед…

Моя радость сразу погасла, стала чёрной и холодной: передо мной в траве лежал аист. Он лежал без движения, неловко подмяв под себя одно крыло и широким веером распахнув другое. Голова его скатилась набок, а погасший глаз подёрнулся мутной плёнкой. Красные, словно окоченевшие, лапы были слегка поджаты…

Мне показалось, что передо мной лежит не птица, а мой городской приятель Шурик, который взлетел на своих самодельных крыльях, а я выстрелил. Мне захотелось объяснить Шурику, что я попал случайно, что стрелял я с закрытыми глазами. Но сам Шурик как бы исчез, осталось только беспомощное тело птицы. Ветер легонько перебирал нежный пушок, но это была не жизнь, а видимость жизни.

— Что ты наделал! — сказал мой дядя и швырнул в траву драгоценные черепки.

Они сразу потеряли свою цену. И всё вокруг потеряло свою цену, свой цвет, запах, вкус. Всё как бы стало ненастоящим, бумажным, лишённым жизни, как пернатое тело аиста, распростёртое на земле.

Молча, не глядя друг другу в глаза, мы закопали аиста в землю. Но в моём сознании аист ещё долго продолжал жить. Он то шагал осторожной походкой босоногого, то путался в больших крыльях и не мог оторваться от земли, то, задрав голову, отчаянно трещал клювом… Иногда аист превращался в самого Шурика. И мой городской друг одиноко бродил по заливным лугам, за чем-то наклонялся, что-то искал в высокой росистой траве… А потом аист и Шурик пропадали, и оставалось холодное чёрное пятно.

Я думал, что если мне снова придётся стрелять, я не выдержу, закрою глаза и убью ещё одного аиста. Я решил навсегда забыть о ружье. Не стрелять никогда в жизни. Ведь множество людей на свете совсем не стреляют, обходятся без ружей и тарелочек. Но через некоторое время я вспомнил, сколько нестреляющих людей ушло на войну. И там они стреляли, чтобы защитить самое дорогое…

Несколько дней мы с дядей избегали друг друга. А при встрече не вспоминали о происшедшем. Мой молодой дядя тоже переживал. Может быть, аист напоминал и ему кого-то, как мне Шурика.

Но однажды я пришёл к дяде и сказал:

— Идём!

Он удивлённо посмотрел на меня, не понимая, куда я его зову.

— Идём стрелять. Бери патроны. И тарелочки!

— А как же аист?

— Я хочу научиться стрелять с открытыми глазами. Потому что, когда стреляешь вслепую, можешь попасть в друга.

Молодой дядя ничего не сказал в ответ. Он набил карманы патронами, достал фаянсовую тарелочку и протянул мне ружьё.

Струна от лиры

Сегодня я проснулась рано. Меня разбудили скворцы. Над самым ухом они щёлкали языком, дули в бузиновые дудки и свистели, как милиционеры. Я открыла один глаз, потом второй и увидела тебя. Ты смотрел на меня из рамки, как будто уже давно ждал, когда я проснусь. Солнце освещало твоё лицо. И мне показалось, что твои глаза говорят: «Доброе утро!» И я тихо, чтобы слышал только ты, ответила: «Доброе утро!»

Почему у всех ребят дедушки седые, сгорбленные, бородатые, а ты у меня молодой, прямой, без морщинок? Ты даже моложе папы. Когда я показываю твою фотографию ребятам, они не верят, говорят, что дедушки такими не бывают. Но я-то знаю, что ты — мой дедушка.

Иногда бабушка берёт меня за плечи, притягивает к себе и долго смотрит мне в лицо. А потом говорит, что я похожа на дедушку, то есть на тебя. Разве похожа? У тебя волосы подстрижены под машинку и на голове пирожком сидит пилотка. А у меня косы. Я их со сна ещё не расчесала, и они шершавые, словно в них набилась костра от соломы. Глаза у тебя большие, удивлённые — чему они удивляются? — а мои глаза со сна как две щёлочки. Я смотрю в зеркало и стараюсь открыть их пошире, чтобы стали как у тебя. Мне даже больно делается, но ничего не выходит. Щёлочки. Вот если надеть твою пилотку и гимнастёрку с петличками, я, наверно, стану похожей на тебя. Только у меня нет ни пилотки, ни гимнастёрки. Платья да сарафаны.

На петличках у тебя почему-то не пушки и не танки, а маленький знак, похожий на коровьи рога. Что это за знак? Бабушка говорит — лира. И это значит, что ты военный музыкант. У нас в клубе большой оркестр — трубы, скрипки, балалайки, пианино. А лиры нет. Я спросила в клубе про лиру. Они пожали плечами и говорят: «На лире играли только в древние времена». Много они в клубе понимают! Лира — военный инструмент. На ней играют, когда война. И струны у лиры специальные, крепкие, чтобы не лопались от взрывов.

Если бы ты был со мной, мы бы ходили вместе в лес, на озеро и на болото за брусникой. А то папе всегда некогда, и он устаёт, потому что он же старше тебя, дедушка. Я бы привела тебя в поле слушать, как поёт рожь. Ветер колышет стебли, и над полем поднимается тихий, чистый звон. Как будто вокруг не стебли, а струны. Слушаешь их, и сердце начинает колотиться часто-часто. Наверное, так поют струны той военной лиры: вполголоса, чтобы враги не слышали, а у своих бы колотилось сердце.

Бабушка говорит, что ты раньше играл на баяне и она полюбила тебя за музыку. В нашем селе все любили тебя за музыку, потому что никто так хорошо не играл на баяне, как ты. Ни один праздник не обходился без тебя. Старики помнят. Они тогда были молодыми, как ты… Я играю на твоём баяне. Вернее, только учусь. Баян огромный, тяжёлый, неповоротливый, всё время съезжает с коленок. А чтобы он дышал, его надо растягивать, а потом сжимать изо всех сил. Я уже играю полечку. Только очень медленно. И когда сыграю, устаю, словно без передышки бежала до леса.