Самая высокая лестница (сборник), стр. 16
Я изумлённо посмотрел на хозяйку.
— А по какой линии Иван Андреевич доводится вам дедом?
— Не знаю, — ответила хозяйка. — Я не спрашивала отца. Мне было-то тогда четыре года…
— Когда было четыре года?
Старуха не шелохнулась, словно не расслышала моего вопроса. Она сохраняла портретную неподвижность. Её крыловский взгляд устремился за пределы маленького домика с мальвовым палисадником в какие-то неведомые мне дали.
— Позволю себе вставить слово, — вдруг обратился ко мне мой спутник. — Когда Марии Ниловне вручали эту книгу, маленькая девочка, первоклашка, подошла к ней и сказала: «Здравствуй, дедушка Крылов!»
Старуха махнула в его сторону своей полной, тяжёлой рукой, и её глаза потеплели. А я воспользовался этим минутным потеплением и спросил:
— Как вы всё-таки узнали о своём замечательном родстве?
Внучка Крылова задумалась. Она думала, не обращая внимания на гостей. Она искала ответ на мой вопрос где-то в глубинах своей жизни. И это, видимо, стоило ей больших трудов.
— Мы с отцом ездили в Петербург к тётушке. Отец повёл меня в Летний сад. Вдоль аллеи стояли мраморные статуи. И я всё беспокоилась, что им, голым, холодно. Потом мы подошли к памятнику. В чугунном кресле сидел задумчивый старик. А у его ног — звери: осёл, козёл и косолапый мишка. Мне показалось, что старик спит, и я тихо, чтобы не разбудить его, спросила отца: «Кто это?» Отец ответил: «Это дедушка Крылов». Вот и вся история…
Я сразу представил аллеи Летнего сада, где прошло моё детство. Тёмные стволы старых вязов и клёнов с залатанными дуплами, подстриженный «под бобрик» газон. Пруд, Лебяжью канавку, где мы ловили колюшек. И памятник Крылову, который мы никогда не величали памятником, а называли просто «дедушкой Крыловым»: «Побежали к дедушке Крылову!» Мы играли вокруг него. А иногда забирались к нему на колени, и тогда сторожиха ругалась и прогоняла нас. Этот памятник и сегодняшние ленинградские детишки называют «дедушкой Крыловым». И все считают себя его внуками.
Детское заблуждение, которое сопутствовало Марии Ниловне долгие годы, окрашивало её жизнь тёплым романтическим цветом. И то, что природа создала её похожей на великого баснописца, усиливало, упрочивало её заблуждение. Она ни на что не претендовала, и вся её слава ограничивалась маленьким городком и пионерской дружиной седьмой железнодорожной школы.
Обо всём этом я думал, сидя на венском стуле в комнате, где так приятно пахло свежевымытыми полами, а за окнами покачивались стебли мальвы с лиловыми цветами-граммофончиками. И Иван Андреевич Крылов, сидящий за спиной своей самозванной внучки, был полностью на стороне её счастливого заблуждения, признавал её веткой своего дерева.
На обратном пути, оставляя следы в густой уличной пыли, я спросил своего очкастого чудака в потёртых штанах:
— Вы уверены, что она внучка Крылова?
Он посмотрел на меня поверх очков — в его взгляде засветилась ласковая ирония:
— Тут приезжал один учёный из Москвы. Всё допытывался: «А вы можете доказать своё родство с Иваном Андреевичем?» Тогда старушка обдала его непроницаемым крыловским взглядом и сказала: «Зачем доказывать? И так все знают…»
Вот и вся история.
Дети на деревьях
Вы слышали сказку о том, что дети растут на деревьях? Среди ветвей и листьев они набираются сил. Ветер качает деревья, а им только весело, детям. Им весело и смешно, и они ещё помогают ветру, добавляют качки. Придёт пора, и деревья осиротеют, дети перестанут быть детьми, спрыгнут на землю, упадут, как спелое яблоко. И уже нет возврата. Но человек до конца дней будет вспоминать свою веточку на дереве.
Да какая же это сказка?! Идёмте, идёмте, я покажу вам деревья, на которых растут дети. Покажу дерево, на котором вырос сам. И веточку свою найду… если только её не обломили.
Три кряжистых, старых тополя были моими первыми деревьями. С тех пор как я их увидел, мной овладела мечта залезть на макушку. Я был уверен, что с высоты я увижу нечто такое, что никогда не разглядишь на земле. Не думайте, что так просто забраться на дерево, тем более что внизу наши тополя были толщиной в два обхвата и ветки здесь не росли. В первый раз, когда я, подобно альпинисту, полез по наклонному стволу, нащупывая носком ботинка каждый бугорок, за который можно зацепиться, я оступился и съехал вниз. Порвал рубашку и здорово содрал коленки. Но на другой день я полез снова. Не из самолюбия, а ради самоутверждения.
Каждый мальчишка нашего двора рано или поздно оказывался на дереве. Нужно было только преодолеть первые метры, а там начинались ветки, целая лестница из веток, которая вела на головокружительную высоту. С деревьев было видно всё, что творится на улице. Отсюда мы смотрели на демонстрацию, на огни салюта, на новые марки самолётов — разве всё это по- настоящему увидишь с земли!
Деревья были не только нашими наблюдательными пунктами, но и местом наших игр. Не раз тополя превращались в корабельные мачты, листья — в зелёные паруса, а мы сами — в матросов.
Но не подумайте, что деревья были так доступны нам. Отнюдь. Моя повелительница и наставница, тётка Анисья, крепко держа меня за руку, говорила:
— Залезешь на дерево — запру тебя дома. На замок,
— Хорошо, — отвечал я, изображая покорность.
— Что хорошо? Я тебя спрашиваю!
— Всё… хорошо, — отвечал я, непонимающе моргая глазами.
Я был хитрецом. То изображал покорность, то прикидывался этаким дурачком. Я переминался с ноги на ногу, а моё нетерпение натягивалось, как тетива лука.
— Дай слово что не будешь лазать.
— Хорошо! — Я уже одной ногой стоял на лестнице.
— Что хорошо-то?!
И тут я не выдерживал. Моя хитрость рушилась как карточный домик. Я шёл в атаку.
— А Лялькин отец тоже лазает по деревьям. Вместе с нами.
Я взорвал гранату. В прихожей воцарилась тишина. Кажется, я победил! Не тут-то было.
— Мало ли ненормальных людей на свете, — сказала тётка Анисья.
Ничем её не проймёшь!
— Он не ненормальный! — кипятился я. — Он, может быть, понормальней многих.
— Замолчи, — приказала тётка Анисья, палач моего детства, — я вообще перестану пускать тебя во двор, если там взрослые мужики по деревьям лазают!
— Он лётчик! — отчаянно выкрикнул я. — Он испытывает машины. Сверхзвук. Он… он… он…
Тётка Анисья не выдерживала, она выталкивала меня за дверь.
Я не соврал про Лялькиного отца. Лазал он на деревья. Учил Ляльку и сам полез. Он ради неё куда угодно залез бы. Помню, как он добрался до верхних веток и запел птицей. И мне показалось, что в этот момент он из взрослого лётчика превратился в мальчишку. И мы все разом позавидовали Ляльке, что у неё такой отец. Мы стали её уважать. Уступили ей на дереве хороший сук: сиди на здоровье.
Наши деревья. Они вросли не только в чахлую городскую землю двора. Они пустили корни в наши жизни. Как мы знали их! Особенно хороши они были весной, когда тёмные узловатые ветки начинали оживать. Набухали почки. Пахло горько-сладкой липкой смолкой, и на свет появлялись листочки, тонкие и острые, как школьные пёрышки. Вся земля под деревьями покрывалась скорлупками, словно листики вылуплялись из яйца, как птенцы. Тогда тополя были ещё прозрачными, как бы окутанными лёгкой светло-зелёной дымкой. К середине лета листья становились большими, тёмными, непробиваемыми для лучей солнца. Но перед этим был ещё летний снег — пух. Целые метели поднимались в нашем дворе, когда дул ветер. Пух валами катался по асфальту, залетал в окна, попадал в суп.
Вот в такую пору Макарёнок решил срубить наши деревья. Он даже достал бумагу с печатью, разрешавшую спилить тополя. Сто лет стояли они, никому не мешали, а Макарёнку помешали.
Но когда он с дворником Щербаковым пришёл во двор, вооружённый пилой и топором, откуда-то с высоты послышался свист. Макарёнок поднял голову и увидел на деревьях детей. Как большие странные птицы, разместились мы на ветках. Хлопни в ладоши — и улетим шумной стаей. Макарёнок крикнул: