Сердитый бригадир, стр. 22

— А я-то старалась, пироги пекла…

Открыв входную дверь и пропустив вперёд товарищей, Вася обернулся к Толе, стоящему на пороге своей комнаты:

— Завтра в классе извинишься перед Еленой Яковлевной.

Домработница сказала:

— Как же, держи карман шире! У нас воспаление самолюбия…

И, махнув рукой, исчезла в кухне.

После ухода ребят Толя с полчаса просидел у себя в комнате. В углу стоял постылый велосипед. Духовое ружьё висело на стене. Клякса спала на диване, быстро-быстро перебирая во сне лапами.

Из окна видно было, как по бульвару, шагая рядом, шли четверо Толиных гостей. Вася размахивал руками и что-то доказывал; Соня, разбежавшись, прокатилась по ледяной дорожке, потом толкнула Петю Новикова в снег, навалилась сверху и они, смеясь, забарахтались в сугробе.

Толе стало обидно и одиноко сидеть в своей комнате. Сперва он решил не думать о том, что с ним произошло, но это никак не получалось. Сейчас было бы хорошо совершить какой-нибудь поступок, чтобы доказать им всем, что он вовсе не такой, как они о нём думают.

Он выходит, например, к доске и говорит учителю:

— Николай Иванович, можно — я вам отвечу сейчас по физике?

И тут же начинает писать на доске очень красивым, крупным, круглым почерком все законы и формулы.

— Позволь, Кравцов, — останавливает его изумлённый учитель, — этой формулы я что-то не припомню.

— Возможно, — отвечает Толя. — Ведь эту формулу я сам сочинил сегодня утром.

— Прекрасная формула! — восхищается физик. — Великолепная формула. Поздравляю тебя, Кравцов, с научным открытием. Пожалуй, тебе следует заняться созданием нового искусственного спутника. Тем более, что у тебя есть для этого дела собака лайка…

Разгорячённый этой воображаемой картиной и даже почти поверив в неё, Толя вскочил со стула и беспокойно прошёлся по комнате.

Клякса проснулась на диване, сладко, по-старушечьи, зевнула во весь рот и, соскочив на пол, затрусила к своему хозяину.

Толя погладил её по горбатой спине и тихо спросил:

— Полетишь, Клякса?

Потом осмотрел комнату, словно вернувшись сюда сию минуту, и тяжело вздохнул.

— Никуда ты, дура, не полетишь…

За стеной на постели лежала Анна Петровна.

Она слышала, как хлопнула входная дверь — ушли ребята, как сын прошёл к себе и затих.

За то время, что Анна Петровна просидела в углу на диване с вязаньем в руках и слушала друзей сына, она обо многом успела подумать и многое вспомнила.

Когда-то, давным-давно, она ведь тоже была пионеркой, и тоже сидела на сборах, и так же яростно набрасывалась на прогульщиков, лодырей и шалопаев. А теперь Анна Петровна горестно слушала, как ребята честили её собственного сына.

Сперва она хотела вступиться за него, по материнской привычке, но почему-то не посмела. Когда его ругали взрослые — муж, учителя, директор школы, — у неё всегда хватало сил и решимости хоть в чём-нибудь противоречить им, выискивая оправдания.

Нынче же, именно потому, что поведение Толи обсуждали его сверстники, Анна Петровна сидела молча, съёжившись в углу дивана.

Сын стоял посреди комнаты, свесив длинные праздные руки, тупо уставившись в пол, и изредка молол постыдную чепуху, — всё это было мучительно.

Господи, ведь это же её сын, двенадцать лет её жизни!..

И в голове её мелькнуло, как много лет назад — ему, кажется, было года три, — Толя стоял на кровати и бросал на пол резинового зайца; он бросит, а она нагнётся и поднимет: он снова нарочно уронит, а она снова, смеясь, поднимет. И старая нянька, поглядев на это, сказала:

— Ох, Петровна, Петровна! Гляди, дорогонько тебе встанет этот зайчишка!..

Толя вошёл в комнату матери, когда она уже лежала с сухими открытыми глазами.

— Мама, ну чего ты? — севшим от долгого молчания голосом спросил Толя. — Мама, перестань, пожалуйста…

Анна Петровна молчала.

— Ты не плачь… Я не терплю, когда ты плачешь…

— Я не плачу, — тихо сказала Анна Петровна. — Зачем мне плакать? Я сама во всём виновата. Ведь я же написала за тебя сочинение…

— Ни капельки ты не виновата. — И вдруг, захлебнувшись собственным благородством, он быстро продолжил: — Вот увидишь… Ты только поверь мне. Они правильно про меня говорили. Они еще не все знают. Я им завтра всё расскажу… Ты только поверь мне, мама. Ну, хочешь, ну, в последний раз. Ну, в самый последний!

— Хорошо, — сухо ответила Анна Петровна. — Я постараюсь поверить, хотя это очень нелегко.

Она поднялась и поправила растрепавшиеся волосы.

— И больше я не стану поднимать зайцев.

Последнюю фразу она произнесла совсем тихим голосом.

Толя хотел было спросить, о каких зайцах говорит мать, но у неё было непривычно злое лицо, да и он сам решил, что, вероятно, ослышался: зайцы, по его мнению, здесь были совершенно ни при чём.

Два дня

Сердитый бригадир - i_024.png

Если бы Маша Корнеева загодя меня предупредила, что в шестой группе имеются нездоровые настроения, я, может, как-нибудь подготовилась к ним. Но Маша была вне себя оттого, что выходит замуж, и поэтому, сдавая мне дела, сияла на всю комнату. Через окошко было слышно, как ходит около клумбы Машин жених, молоденький лейтенант: он скрипел новыми сапогами по гравию.

Должно быть, ей казалось, что в такой день все обязаны быть счастливыми и на свете всё прекрасно устроено. Я даже немножко растерялась, потому что впервые видела Машу в таком настроении. Мы встречались с ней редко — пожалуй, только на пленумах райкома комсомола; там она была сдержанной, выглядела старше, и кое-кто даже побаивался её выступлений.

— Ну, Корнеиха поехала! — говорили наши девчата.

А тут вдруг передо мной оказалась совсем другая Маша. Она часто смеялась, иногда даже я не понимала почему, движения у неё стали порывистыми, как у девчонки.

Она вынула из шкафа папки с протоколами и планами работ, групповые договора на соревнование, раскатала около меня на столе рулон старых стенгазет — это всё содержалось у неё в образцовом порядке, который как-то не вязался с её нынешней возбуждённостью и легкомыслием.

Я тоже волновалась, но только совсем по другому поводу. И поэтому меня злил Машкин беспричинный смех, вертлявость и то, что она всё время прислушивалась к скрипу гравия за окном, словно там играл для неё лично духовой оркестр. Вдобавок ко всему лейтенант начал что-то насвистывать.

— Тебе здесь будет замечательно! — сказала Маша, обняв меня за плечи.

Мне стало её жалко.

— Ладно. Иди, — сказала я. — Будем считать, что я всё поняла.

— Да я ни капельки не тороплюсь… Может, у тебя есть какие-нибудь вопросы?

Она произнесла это, уже надевая плащ, но на пороге остановилась и совершенно серьёзно предупредила меня:

— Только потом чтобы не было разговоров, что ты принимала дела впопыхах. Печать лежит в верхнем ящике стола, налево…

Из окна было видно, как она повисла на руке лейтенанта, а он сменил ногу, приноравливаясь к её шагам.

Комната была пуста, если не считать меня. Я ещё как следует не успела её разглядеть. На стенах висели таблицы и диаграммы. На столе лежали журналы и стоял горшок с цветами.

Зазвонил телефон. Чей-то глухой голос сказал:

— Комсорга мне.

— Она только что ушла.

— А кто со мной говорит?

— Комсорг, — вспомнив, кто я такая, ответила я.

В трубке сердито хмыкнули.

— Это у вас такие шутки?

Растерявшись, я молчала и только громко дышала в трубку.

— Зайдите ко мне.

Я сразу догадалась, что это директор училища.

Он грузно ходил по кабинету, когда я вошла к нему. Может, потому, что я сама маленького роста, меня немножко подавляют рослые люди. А директор был такой громадный и полный, что я даже не смогла его сразу целиком рассмотреть. Протянув мне молча большую, пухлую руку, он кивнул на кресло, приглашая садиться. Затем, обернувшись, сурово сказал: