«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году, стр. 80

Но не все оценивали деятельность Ростопчина положительно: «Я решительно отказываюсь от моих похвал Растопчину вследствие последней его выходки, о которой мне сообщили. Ты, верно, слышала, что мадам Обер-Шальме, бросив свой магазин, в котором находилось на 600 000 рублей товару, последовала за французской армией. Государь приказал продать весь этот товар в пользу бедных. Именитый же граф нашел более удобным поделиться им с полицией. Младшему из чиновников досталось на 5000 рублей вещей; сообрази, сколько пришлось на долю графа Ивашкина. Это скверно до невероятности. Мой двоюродный брат, Волков, отказался от своей доли. Спиридов, московский комендант, и князь Борис Андреевич Голицын, которые также были приглашены к дележу, тоже не захотели в нем участвовать; неизвестно, чем кончится эта история, но она отвратительна». [210]

Вот и всплыла опять-таки фамилия Обер-Шальме, только теперь уже Ростопчина обвиняли не в том, что он не выслал ее вовремя из Москвы, а в том, что присвоил имущество ушлой француженки.

По заключению специальной комиссии, убытки, причиненные пожаром и военными действиями в Московской Губернии, составили 321 миллион рублей. Не меньше средств требовалось на восстановление разрушенных зданий. И, конечно, необходимо было время, долгие годы на отстройку Москвы заново. Например, несмотря на то, что восстановление колокольни Ивана Великого под руководством архитектора Д. Жилярди началось вскоре после освобождения Москвы, закончить его удалось лишь к 1818 году. А какова, кстати, судьба креста с колокольни? Наполеон мечтал водрузить крест на Соборе парижского Дома Инвалидов, построенного для содержания в нем увечных французских солдат еще при Людовике XIV. Комплекс зданий Дома Инвалидов и по сей день украшает французскую столицу – в его соборе находится гробница самого Наполеона (привлекающая, кажется, более туристов, чем самих французов). Однако, эта версия французских мемуаристов вызывает сомнение – насколько уместен бы был купол католического собора для православного креста? Так или иначе, чтобы ответить на этот вопрос, бежавшим из России оккупантам необходимо было сначала довезти крест до Парижа. Но, судя по свидетельствам самих французов, крест с колокольни Ивана Великого они потеряли при переправе через Березину. Московские вороны каркали не зря…

Но основной задачей все же было восстановление сгоревшей Москвы (кстати, собственный дом Ростопчина остался цел и невредим). Для решения этого вопроса 5 мая 1813 года император учредил Комиссию для строения Москвы во главе с Ростопчиным. Именно этой комиссии предстояло «способствовать украшению» Москвы, а не пожару, как утверждал грибоедовский Скалозуб. Для воплощения планов Москве была дана беспроцентная ссуда в пять миллионов на пять лет. В комиссии работали лучшие зодчие – Бове, Стасов, Жилярди и другие.

Постепенно отстроили и Московский университет, и новый театр, и многочисленные усадьбы. А вот одним из первых восстановленных после пожара 1812 года зданий стал Пашков дом. В 1818 году в Первопрестольную пожаловал сам прусский король Фридрих Вильгельм III с сыновьями, захотевший осмотреть город с самой высокой точки. Таковым на тот момент оказался бельведер Пашкова дома. Здесь и произошла пронзительная по своему содержанию сцена. Забравшись на крышу Пашкова дома и внимательно осмотрев тяжелораненую Москву, на теле которой еще зияли раны – огромные пустые кварталы, старый король, немало натерпевшийся от Наполеона, опустился на колени, приказав и своим сыновьям сделать то же самое. Не стесняясь присутствующих, он плакал. Трижды поклонившись Москве, коленопреклоненный монарх изрек: «Вот она, наша спасительница!»

«Пожар способствовал ей много к украшенью!»

Неудивительно, что решение большого числа проблем по восстановлению жизни в Москве негативно отразилось на здоровье Ростопчина, у него участились обмороки и затяжная депрессия.

Он «занемог» еще в октябре 1812 года, увидев, во что превратилась Москва. Рассуждать о «русском правиле» – это одно, а увидеть его практическое воплощение – совсем другое.

Физические недуги обострялись нравственными. Москвичи всю вину за потерю своего имущества возложили на Ростопчина.

Москвич-патриот уступил место москвичу-собственнику. В открытую бранили графа, независимо от сословной принадлежности, – на рынках и площадях, в салонах и в письмах. О том, чтобы использовать довоенные методы управления, не было и речи – он не мог уже без охраны ходить по улицам. Отпала надобность и в агентах, Ростопчин и так знал, что авторитет его у москвичей – минимальный.

Характерный пример – письмо той же Марии Волковой к своей петербургской родственнице Варваре Ланской от 8 Августа 1814 года:

«Если бы ты знала, какое вы нам окажете одолжение, избавив нас от прекрасного графа! Все его считают сумасшедшим. У него что ни день, то новая выходка. Несправедлив он до крайности. Окружающие его клевреты, не стоящие ни гроша, действуют заодно с ним. Граф теперь в Петербурге. Как его там приняли? Сделайте одолжение, оставьте его у себя, повысьте еще, ежели желаете, только не посылайте его к нам обратно». А ведь еще в июне 1812 года та же Волкова писала, что «Ростопчин – наш московский властелин… у него в тысячу раз более ума и деятельности». [211] Как быстро поменялось общественное мнение!

После пожара граф сделал для Москвы несравнимо больше, чем в те несколько месяцев, что он успел совершить до французского нашествия. Но москвичи не простили ему московского пожара, связав с ним все свои беды и горести: «У Ростопчина нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Я получил сотни писем из Москвы и видел много людей, приехавших оттуда: о Ростопчине существует только одно мнение», – писал Н.М. Лонгинов из Петербурга 12 февраля 1813 года С.Р. Воронцову. [212]

Мы не случайно привели мнение именно петербургского жителя, приближенного ко двору, где к этому времени уже сформировалось мнение о необходимости смены ряда ключевых политических фигур. Востребованная накануне войны консервативная идеология уже не отвечала политическим реалиям. Авторитет Александра, въехавшего в Париж победителем, был как никогда высок. Вспомним, что назначение Ростопчина и его соратников было вызвано именно политическими причинами. Теперь эти же причины повлекли и обратный процесс.

В августе граф приехал в столицу. Поначалу события не предвещали для Ростопчина ничего худого: «9-го августа 1814-го года Петербург…Граф Ф. В. прибыл сюда благополучно и принят у двора хорошо. Но и тут у него бывают минуты недовольные. Ар. Закревский из Петербурга в Вену 2-го или 3-го Сентября». [213] Но уже 30 августа 1814 года Ростопчин сошел с политической сцены, а вместе с ним Шишков и Дмитриев.

При визите к императору, он, было, хотел просить у него о новом месте службы в Варшаве для сына Сергея, довольно часто огорчавшего его своим поведением и образом жизни, но отложил эту просьбу на определенное время. Куда уж тут просить о сыне – самому бы не остаться у разбитого корыта. Напоследок, правда, император наделил Ростопчина полномочиями члена Государственного совета, впрочем, не имевшего почти никакого влияния. Кажется, что лишь один Закревский переживал по поводу отставки графа:

«Благомыслящие люди и Любящее свое отечество всегда должны жалеть о Графе, который доказал на опыте достоинства свои полезные весьма России; следовательно, можно ль смотреть на злоязычников, не стоящих никакого уважения, а заслуживающие одно только презрение. Всякого состояния люди, всегда ошибались в некоторых, что важна натурально». [214]

Получив отставку, Ростопчин не спешил выехать в Москву. Он нанял для проживания дом генерала Александра Петровича Тормасова, который, в свою очередь, был назначен на место Ростопчина в Москву.