«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году, стр. 59
Французы по-своему расценили продолжающиеся молчание русских. Заслуживает внимание точка зрения генерала Антона Дедема де Гальдера: «Мне приходится теперь говорить о мирных переговорах, начатых императором чрез генерала графа Лористона, его адъютанта и последнего посланника в Петербурге. Я содействовал отчасти посылке этого уполномоченного, и вот что мне известно по этому поводу. Горрер, французский эмигрант, которому я спас жизнь и который был дружен с фельдмаршалом Кутузовым, говорил мне, что заключение мира зависит не от императора Александра, а от армии; и что император по желанию народа назначил вновь командующим войском фельдмаршала.
– Вы знали фельдмаршала в Константинополе, – присовокупил он; – вы знаете, что он очень честолюбив и тщеславен; могу вас уверить, что он принял командование армией только в надежде отомстить за Аустерлиц, т. к. император Александр несправедливо приписывает ему потерю этого сражения. Как знает, не сочтет ли он за честь поработать для примирения двух великих империй? Мир зависит от него; если он пожелает, мир будет заключен, без него сделать этого не удастся. Т. к. я знаю его близко, я отправлюсь к нему и позондирую почву; я оставлю здесь в залог жену, мать и детей.
…Я написал графу Дарю, который показал мое письмо императору, и на следующий день генерал Лористон был послан для переговоров. Мне сообщил об этом тот же Горрер, который тогда же сказал, что эти переговоры не приведут ни к чему, т. к. Лористон вез письмо к императору Александру, а не обратились к фельдмаршалу Кутузову как к посреднику, и это не могло быть приятно для самолюбия старого воина. Но император Наполеон не был уже генералом Бонапартом, который мог писать эрцгерцогу Карлу, командующему австрийской армией в Италии, и вести с ним переговоры о мире; в Москве он считал бы унизительным для своего достоинства вести переговоры с кем-либо иным, как с российским императором. Это рассуждение было справедливо в принципе, но на деле было важно выпутаться из затруднительного положения и поэтому следовало поступиться самолюбием. В оправдание Наполеона скажу, что когда я увиделся два года спустя, в Париже, с Горрером, то он признался, что его попытка не имела бы успеха. Он виделся, после нашего отъезда из Москвы, с фельдмаршалом Кутузовым, который сказал ему, что он никогда не согласился бы заключить мир после взятия Москвы, но ежели бы Наполеон предложил ему заключить мир после сражения при Бородине, то он согласился бы на это, чтобы спасти священный для русских город».
Что бы ни говорил старый лис Севера (так, напомним, Наполеон называл светлейшего князя) уже после бегства французов из Москвы, но тогда он не предпринял никаких мер, которые можно было бы трактовать как желание мира.
А как сами французы толковали московское сидение Наполеона? Пленный француз Шмидт писал, что «многие французские генералы объясняли долгое пребывание Наполеона в Москве тремя побудительными причинами:
1) от продолжительного похода и недостатка в продовольствии войско было приведено в весьма плохое состояние;
2) как уже было сказано выше, армия оставляла за собой большое число отсталых и легко раненых, которых ежедневно несколько человек прибывало в Москву;
3) Наполеон надеялся, что Оттоманская Порта вследствие происков посланника его, генерала Андреосси, нарушит мир, заключенный с Россией, и сделает чувствительную и полезную для него диверсию».
Надежды, как известно, юношей питают. Но как же Наполеон мог поддаться своему настроению и столь долго обманываться? Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть самим Наполеоном, решившим, не тратя время зря, заняться еще и организацией в Первопрестольной местных органов власти.
Наполеон создает муниципальный совет
Организация в Москве местных органов управления подразумевала создание Муниципального совета и полиции. Главным условием создания этих органов было участие в них самих москвичей.
Только где было взять столько желающих «управлять» в опустевшем городе? Вот и хватали на улице тех горожан, кто хоть как-то мог изъясняться по-французски. Одним из первых, попавшихся под горячую руку, и стал известный нам уже Бестужев-Рюмин.
Первый раз его схватили прямо на Тверской улице и потащили к Наполеону. На предложение императора поступить к нему на службу Бестужев-Рюмин ответил, что считает «противным долгу, чести и присяге служить двум императорам». Наполеон приказал отпустить его с миром:
«6 Сентября. Находя большие препятствия, или лучше сказать никакой возможности не предвидя, чтоб мог оставить город Москву с семейством моим и другими приставшими ко мне людьми, а решился войти в Москву; мы три дня уже не видали куска хлеба, и бедные дети мои, истощив себя, плакали. Глас и чувство природы требовали моего об них попечения. Я пришел на Тверскую улицу и у самых Воскресенских ворот встретил Наполеона с его штабом верхами. Я скинул шляпу, и уповательно Наполеон узнал меня, хотя был я наг и бос и имел только лакейскую шинель на себе; ибо, посмотрев на меня, что-то сказал бывшему сзади его чиновнику, который тотчас и подъехал ко мне; в сем чиновнике узнал я секретаря его г. Делорна-де-Девилля, который, узнав меня, вскричал: «Ah Monsieur Bestoujeff, dans quelle setuationje vous vois!» («Месье Бестужев, в каком Вы положении!» – фр.)… Я ответствовал: ««C’est le sort de la guerre!» («Таков жребий войны!»– фр.)– «Ou est votre femme, vos enfans?» («Где ваша жена и дети?» – фр.) – промолвил он. – «Vous les voyez» («Вот они» – фр.), – показывая на них (жена в рубище, а дети босы). – «Ah, Dieu!» («О, Боже» – фр.)… И на глазах его слезы показались. Из многих окружавших нас приказал он одному полковнику штаба маршала принца Невштельскаго (Bertier), по имени г. Фон-Зейден Нивельту, именем императора своего, взять меня под покровительство. Г. подполковник избрал дом для жительства на Петровке, близ Петровского монастыря, бывший князя Одоевского, а ныне губернской секретарши Дурновой».
Во второй раз у Бестужева-Рюмина отказаться не хватило мочи. После того, как пожар выгнал его семью из временного пристанища, несчастные укрылись было в избе посреди огородов Полевого двора, народу набилось там, как сельдей в бочке. Но вскоре и это жалкое жилище подожгли. Тогда Бестужев-Рюмин повел своих голодных и холодных детей на Самотеку в бани, но и бань уже не было: они сгорели.
Дух неустрашимости русских. (В центре – с повязкой на руке – московский полицейский французского «призыва».) Гравюра И. Иванова (?). 1813 г.
Случайно встретившийся им старый хромой солдат поделился мукой, которую размочили и накормили детей. Услышав от таких же бедолаг, что где-то на Москве-реке затонули барки с мукой, Бестужев-Рюмин кинулся туда, дабы раздобыть хоть какое-то пропитание. Там-то его и поймали. И как не отмахивался он от такой «чести», но ему пришлось-таки поступить на службу к Наполеону, войти в Муниципальный Совет и носить алую ленту на левой руке, служившую главным признаком отличия для членов французской администрации:
«16 Сентября, выискан будучи Французскою полициею, по приказу 9 числа, представлен я к графу Мило (коменданту города). Он за подписанием своим дал мне записку, с которою должен я был явиться к маршалу герцогу Тревизо (Мортье, генерал-губернатор Москвы). Я не могу довольно нахвалиться приветствием и ласкою сего маршала. Он спросил меня: «Я ли тот надворный советник Бестужев, которому препоручены были архивы в Кремль?» Мой ответ был, что его превосходительство не ошибается: «Я самой тот». Он изъявил искреннее сожаление к моему несчастному положению и предлагал не только одежду мне, но даже денежное вспомоществование, которых, однако ж, я не принял. Он объявил притом, что учреждается Отеческое Градское правление (Municipalite Paternelle), в котором, по особенной воле его императора, и я должен присутствовать. Я напервой раз сделал было отрицание мое об участвовании в оном; но маршал, герцог Тревизо, сказал, что его муниципалитет учреждается не в пользу Французов, а напротив учреждением оного находят единое средство защитить несчастных соотечественников моих от грабежа, насилий и обид; следовательно, и отказываться мне от участвования в сем намерении будет с моей стороны несправедливо, и находить в принятии моего отрицания затруднения в том еще, что должен донести об оном своему императору, а чтоб я не имел сомнения, что оное учреждение для пользы моих сограждан, показал и инструкцию сему предполагаемому муниципалитету. Я, не находя в оной ничего противного совести моей, ни нарушения присяги, изъявил свое согласие».