«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году, стр. 46

Любопытно, что на первых порах французские солдаты даже не пытались воспрепятствовать поджигателям или задержать их. Кажется, что им даже в голову не могло прийти, что Москва может быть зажжена: «Во время нашего странствия мы встречали проходивших мимо людей с длинными бородами и зловещими лицами; при свете факелов, которые они несли в руках, они казались еще страшнее; не подозревая их намерений, мы пропускали их. Дальше мы встретили гвардейских егерей и от них узнали, что это сами русские поджигают город и что встреченным нами людям поручено выполнять этот замысел. Действительно, минуту спустя, мы увидали троих русских, поджигавших православную церковь. Заметив нас, двое побросали свои факелы и убежали; мы подошли к третьему – тот не бросил факела, а напротив, старался привести в исполнение свое намерение; но удар прикладом в затылок сломил его упрямство. В ту же минуту мы встретили патруль егерей, заблудившихся точно также, как и мы. Командовавший ими сержант рассказал мне, что они видели каторжников, поджигавших несколько домов, и что одному из них он принужден был отсечь кисть руки саблей, чтобы заставить его бросить факел, но когда факел выпал у него из правой руки, он поднял его левой, с намерением продолжать поджоги; они принуждены были убить его», – вспоминал Бургонь.

Наполеон I. Сквозь пожар. Худ. В.В. Верещагин. 1899–1900 гг.

Французов обескуражил пожар, но еще более удивило их (а если быть точным – поразило, ведь речь идет о военном времени) поведение москвичей-поджигателей, которым рубили одну руку, держащую факел, а они, превозмогая боль, другой, единственно оставшейся рукой подбирали его. Останавливала их лишь смерть:

«Около десяти часов я видал генерала, подъехавшего верхом; кажется, это был генерал Пернетти, он привел с собой человека, еще молодого, в овчинном тулупе, подпоясанном красным шерстяным кушаком. Генерал спросил меня, не я ли начальник поста, и на мой утвердительный ответ сказал: «Хорошо, заберите этого человека и убейте его штыками, – я застал его с факелом в руках поджигающим дворец, где я квартирую».

Я тотчас же отрядил четырех солдат для выполнения приказа генерала. Но французский солдат мало склонен к подобным хладнокровным экзекуциям: удары, которые они наносили ему, не проникали сквозь овчину; мы, вероятно, пощадили бы его жизнь, если бы не генерал, который, желая удостовериться, исполнят ли его приказание, не уезжал до тех пор, пока несчастный не упал замертво, сраженный выстрелом, который один солдат нанес ему в бок, чтобы не заставлять его страдать от штыков. Мы так и оставили его на площади». [128]

Итак, действующей силой пожара стали поджигатели Ростопчина и ураганный силы ветер. Поджог Москвы осуществлялся системно. И запалили город не бродяги, как их называет французский император. Бродяги вряд ли способны были на столь организованную, одновременную и слаженную работу. Поджигали Москву дворяне, агенты полиции, ремесленники, священники, переодетые в простолюдинов, нацепившие на себя парики и бороды, веером рассеявшиеся по Москве. Одни распространяли огонь факелами и пиками, вымазанными смолой, другие закладывали в печках оставленных домов гранаты и ядра, взрывавшиеся, когда французы пытались развести в них огонь.

Сам генерал-губернатор Ростопчин дал пример своим подчиненным, позаботившись и о поджоге домов своих близких. Так, он приказал спалить дом Протасовых, родственников своей жены: «У барышень Протасовых был в Москве дом на Пречистенке; в 1812 году оставался в нем дворник, который хотел беречь его вопреки неприятеля; раз ночью, когда он караулил его, он увидал верхового, который поравнявшись с домом Протасовых, выстрелил из пистолета; дом загорелся, дворник принялся кричать, но верховой сказал ему: «Молчи, это приказал Федор Васильевич. Дворник пошел с этим известием к барышням, уверяя их, что дом, верно, прежде еще был чем-нибудь намазан, что так легко загорелся от выстрела. Он сгорел со всем, что в нем было», – рассказывала современница. [129]

Москва превратилась в одну сплошную огненную ловушку, в которую попали оказавшиеся впервые в чужом городе иноземные вояки. Высланные в разные концы города патрули потерялись, потеряв способность ориентироваться в море огня. Некоторых и вовсе не нашли. «Каково было наше изумление, когда мы увидели… настолько распространился пожар: пламя справа и слева образовало сплошной свод, под которым нам приходилось идти, а это было невозможно, при сильно дувшем ветре и ввиду того, что некоторые крыши стали проваливаться». [130]

Пройти сквозь огненную преграду и не погибнуть не было почти никакой возможности: «Чтобы добраться до другой, нетронутой улицы, надо было пройти расстояние шагов в триста; мы не решались пройти это расстояние, опасаясь горячей золы, которая могла ослепить нас. Пока мы совещались, один из моих приятелей предложил пробежать это расстояние бегом. Я советовал подождать еще, остальные разделяли мое мнение. Но тот, который внес первое предложение, видя, что мы в нерешимости и, не дав нам времени одуматься, крикнул:

– Кто меня любит, тот за мной!

Вид на Кремль во время пожара. Литография Шмидта.

И бросился бежать. Трое из нас пустились за ним следом, а я остался с тем солдатом, что нес нашу поклажу, все еще состоящую из трех бутылок вина, пяти бутылок водки и варенья.

Не успели они сделать и тридцати шагов, как исчезли с наших глаз, первый упал врастяжку: следовавший за ним кое-как помог ему встать. Остальные двое закрыли себе лица руками и таким образом избегли опасности быть ослепленными, как первый, который ничего не видел – они попали в вихрь горячей золы. Первый, лишившись зрения, кричал и ругался напропалую, другие принуждены были поддержать его, но не могли ни привести его назад, ни сами вернуться туда, где находился я и солдат с ношей.

Я тоже не решался пойти к ним, так как проход становился с каждой минутой все опаснее. Более часу пришлось мне ждать, прежде чем я мог присоединиться к товарищам. Тем временем тот, что почти ослеп, для того чтобы промыть себе глаза, принужден был смочить платок уриной, пока не удалось промыть глаза вином, которое было со мной, а покуда я с солдатом, оставшимся при мне, осушили одну из бутылок». [131]

Чтобы передвигаться по охваченным огнем улицам Москвы, французы вынуждены были прибегнуть к подручным средствам. Они подбирали остывшие листы железной кровли и, защищая ими свои головы от летящих потоков пепла, кое-как выбирались из города. Входя в Москву, они рассчитывали на райскую жизнь, а попали в сущий ад.

В добавок к карающей силе огня, вспыхнувшего с новой силой, полил дождь, нисколько не убавивший пламя, превращавший горы пепла в труднопроходимое месиво. Французы спасались от дождя, сооружая из валявшихся дверей близлежащих домов некое подобие шалашей.

Как французы Москву тушили

Русские и французы поменялись местами: первые хотели город уничтожить, вторые – спасти.

И когда поджигателей ловили разъяренные французы, то зачастую убивали прямо на месте. Монахиням Страстного монастыря (также разоренного французами), не сумевшим эвакуироваться, еще долго снился Тверской бульвар, увешанный телами пойманных французами русских поджигателей.

Раненые русские солдаты, для эвакуации которых не хватило ни подвод, ни времени, были обречены на смерть вместе со всей Москвой: многие из них погибли, так и не сумев выбраться из охваченных огнем домов. Иногда французы сами спасали русских раненых. Бургонь описывает такой случай. В поисках продовольствия он вместе с сослуживцами оказался в набитой всякой всячиной бакалейной лавке, в одном из помещений которой находились тяжелораненые русские: «Пять канониров гвардии с раздробленными ногами. Всех их было семнадцать человек, многие были азиаты, – их легко было отличить по манере кланяться». Они были даже не в состоянии принести себе воды и попросили об этом французов.