«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году, стр. 44

После пожара все еще оставалось достаточно жилищ, чтобы поместить всю армию, и даже если допустить, что все жилища сгорели – и тогда оставались бы подвалы». [124]

Итак, Москву запалили уже в тот же день, как французы вошли в нее. Не успели французские генералы отхватить себе лучшие дома на Тверской улице и заняться переименованием городских площадей, как над многими районами появились клубы дыма. Прежде всего, загорелись склады с провиантом – на Никольской, Варварке, около Каменного и Яузского мостов, в Китай-городе, на Покровке и Солянке, в Лефортово…

Русские солдаты со слезами наблюдали, как гибнет в огне матушка-Москва. «Около полуночи, – вспоминал много лет спустя обер-квартирмейстер 6-го пехотного корпуса Д.С. Дохтурова Иван Липранди, – с час спустя после нашего отправления из лагеря, как пожар Москвы, обозначившийся накануне, днем, одним только дымом, здесь явился уже в ужасной, но величественной картине. Отъехав около 8 верст, я слез с лошади, за мною последовали и все квартирьеры, полуголодные и изнуренные, в особенности томимые сном, потому что с самого Бородинского сражения, как сказано во вчерашнем дневнике, мы могли едва ли пользоваться оным по два часа в сутки, в особенности я и мои товарищи, исправлявшие должность, подобно мне, обер-квартирмейстеров в других корпусах. Ни с чем не сравнимая картина эта невольно заставила нас остановиться, устремив глаза на зарево, отделяющееся черною полосою от города, покрытого огнем, переливающимся с одного места на другое и временами возвышаясь внезапно. Здесь сон, голод и усталость как бы никогда нас не изнуряли, мы все сделались бодры, завязался разговор общий, нас и солдат, каждый рассуждал по-своему, одни острились шутками, другие – как бы искали в столь далеком расстоянии узнать места, которые были им дороги воспоминаниями.

Пожар Москвы в 1812 г. Литография К. Мотта по оригиналу Мартине. XIX в.

Дорога вся была покрыта, как и накануне, в несколько рядов, обозами и экипажами, те же толпы разного звания и типа людей окружали оные, крик, шум, негодования – все это совершенно нас освежило. Некоторые подходили к нам, вступали в разговоры, отвечали на наши вопросы; так я искал узнать Андроньев монастырь, где, как сказано выше, 31 августа, похоронена моя мать с четырьмя братьями. Эти вопросы казались в то время правильными, и ответы на них удовлетворительными, но спустя несколько и то, и другое показалось глупым… Мы поехали далее, беспрестанно оглядываясь и останавливаясь смотреть на беспрерывно усиливавшийся пожар». [125]

Сперва французам было и невдомек, кто именно начал поджигать Москву: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар; никто однако не знал, откуда это происходит. Вскоре нам сообщили, что горит базар, квартал купцов. «Вероятно, – объясняли некоторые, – это мародеры армии по неосторожности заронили огонь, входя в лавки за продовольствием».

Мало нашлось среди москвичей и желающих сдаться с повинной: «Французы публиковали, что зажигальщикам домов будут выдаваемы денежные вознаграждения. Для получения оных явилось пьяных бродяг человек с восемь, но вместо того чтобы сдержать обещанное слово, Французы их всех повесили на бульваре», – доносили агенты Ростопчина.

Кстати об агентах, Ростопчин позаботился о них заранее: «Я приказал спросить у полицейских офицеров, не найдется ли между ними желающих остаться в городе переодетыми и доставлять мне донесения в главную квартиру посредством казачьих аванпостов, до которых они могли пробираться через Сокольницкий лес». Желающие нашлись, и как пишет Ростопчин, «поручение мое они исполняли разумно, усердно и с большой сметливостию. По счастию, присутствия их в Москве даже и не подозревали…» [126]

Горящая Москва глазами Стендаля

Можно долго рассказывать о том, что творилось в Москве в отсутствие ее обожаемого генерал-губернатора, но лучше узнать об этом из первых рук, причем в прямом смысле этого выражения. Потому как руки эти были у самого литературно одаренного офицера наполеоновской армии, будущего писателя Стендаля, служившего при главном интенданте «Великой армии» генерале Дарю, том самом, от которого Наполеон потребовал на Поклонной горе немедля привезти к нему русских бояр.

Стендаль.

Худ. Й.О. Содемарк. 1840 г.

Правда, Стендалем он стал позже, а тогда его звали Анри Бейль. 4 сентября 1812 года он зафиксировал в своем дневнике:

«Я оставил своего генерала в Апраксинском дворце (Дом Апраксина находился на Знаменке, в настоящее время в значительно перестроенном здании размещается Министерство обороны, дом 19 – А.В.). Выходя из дому, мы заметили, что кроме пожара в Китай-Городе, продолжавшегося уже несколько часов, огонь вспыхнул и поблизости от нас. Мы направились туда. Пламя было очень сильно. У меня разболелись зубы в этой экскурсии. В порыве добродушия мы арестовали солдата, ударившего два раза штыком какого-то человека, который напился пивом.

Я чуть не обнажил шпаги и не заколол этого негодяя. Буржуа отвел его к губернатору, и тот отпустил его на волю.

Мы ушли оттуда около часу, разразившись изрядным количеством общих мест против пожаров, что, насколько мы заметили, не произвело особенного впечатления и, по возвращении в дом Апраксина, сделали пробу пожарного насоса. Я лег спать, мучась зубною болью. Некоторые из моих товарищей, кажется, по добродушию, послушались тревоги и опять бегали на пожарище в два часа и в пять. Я же проснулся в семь часов, велел уложить вещи в коляску и поместить ее в конце ряда экипажей г-на Дарю. Экипажи эти направились на бульвар, против клуба… (Под клубом Стендаль подразумевает здание, в котором до 1812 года располагался Английский клуб, известный как дом Гагариных, ныне это Страстной бульвар, дом 15/29. Этот дом, выбранный главным интендантом для своего проживания, в дальнейшем сильно пострадал от огня. – А.В.).

Знаменка, д. 19

Бывший дом Гагариных (Екатерининская больница) у Петровских ворот

Пожар быстро приближался к дому, оставленному нами. Наши экипажи простояли на бульваре пять или шесть часов. Наскучив бездействием, я пошел поближе к огню и час или два провел у Жуанвиля. Я любовался негой, какая веяла от убранства его дома. Мы выпили там с Билле и Бюшоном три бутылки вина, что и вернуло нас к жизни. Я прочел там несколько строк Английскаго перевода «Paul et Virginie», и это, среди господствующей повальной грубости, напомнило мне на минуту об умственной жизни.

Я пошел с Луи смотреть на пожар. На наших глазах некий Савуа, конноартилерист, пьяный, бил плашмя саблею гвардейского офицера и осыпал его бранью. Он был неправ, и дело кончилось извинениями. Один из его товарищей по грабежу отправился в улицу, объятую пламенем, где, вероятно, и погиб. Около трех часов я вернулся к ряду экипажей и к скучным своим товарищам. В соседних деревянных домах открыли склады муки и овса. Я велел своим людям взять несколько в запас. Они стали суетиться, делая вид, что берут много, и взяли очень мало. Так действуют они в армии везде и всегда, и это раздражает. Даешь себе слово не обращать на них внимания, но они первые же начинают ныть и жаловаться; невольно волнуешься и отравляешь себе жизнь.

В четвертом часу мы с Виллье отправились в дом графа Петра Салтыкова (ныне Тверская улица, дом 12 – А.В.). Он показался нам подходящим для его превосходительства. Мы пошли в Кремль, чтоб сообщить ему об этом.