«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году, стр. 28

«Извольте мне сказать, твердое ли вы имеете намерение удержать ход неприятеля на Москву и защищать град сей? Посему я приму все меры: или, вооружа все, драться до последней минуты, или, когда вы займетесь спасением армии, я займусь спасением жителей, и со всем, что есть военного, направлюсь к вам на соединение. Ваш ответ решит меня. А по смыслу его действовать буду с вами перед Москвой или один в Москве», из письма от 19 августа. [74]

Кутузов вновь успокаивал: «Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимо представляются» [75].

Вряд ли в то время нашелся бы в российском государстве генерал, придерживающийся другого мнения. Но ведь человек предполагает, а Бог располагает. Кутузов еще 11 августа, следуя из Петербурга в расположение армии, произнес пророческую фразу: «Ключ от Москвы взят!», такова была его реакция на взятие французами Смоленска. Кому, как не «старому лису Севера» (так назвал его Наполеон) было знать, что ждет Москву в будущем. Правда, для того чтобы догадаться, что Москву может постигнуть участь Смоленска, совсем не надо было обладать стратегическим умом Кутузова. Многие москвичи, имевшие что вывозить, а главное, на чем, именно после сдачи Смоленска стали выезжать из Москвы.

Характерный пример – интересный разговор у Апраксиных, на Знаменке (граф Степан Степанович Апраксин держал в своем доме известный на всю Москву театр), состоявшийся в эти дни с участием вездесущей Е.П. Яньковой: «Однажды приехали мы с мужем к Апраксиным: в гостиной множество гостей;…что-то рассказывают и шутят, и Степан Степанович тоже превеселый… Немного погодя, взял он мужа за руку и повел к себе в кабинет и говорит ему: «Вы не полагайтесь, Дмитрий Александрович, на официальные известия и на то, что говорит Ростопчин, – дела наши идут нехорошо, и мы войны не минуем. Главнокомандующий с войском около Смоленска и государь был уже или на днях будет…

Изба, в которой проходил знаменитый совет в Филях.

Худ. А.К. Саврасов. 1885 г.

Не разглашайте, что я вам говорю, а собирайтесь понемногу и укладывайтесь: может случиться, что Бонапарт дойдет и до Москвы, будьте предупреждены. Все это может случиться скорее, чем мы ожидаем…» [76]

Те же, кто еще не уехал, пытались сохранять видимость спокойствия и светской жизни. Так, 30 августа в Благородном собрании по случаю тезоименитства государя был дан бал-маскарад, народу, правда, наскребли немного: «С полдюжины раненых молодых, да с дюжину не весьма пристойных девиц». [77]

Наверное, все остальные пошли смотреть оказавшийся последним спектакль «Наталья, боярская дочь», что показывали в театре на Арбатской площади. Интересно, что третье действие этой драмы времен Ивана Грозного заканчивалось… пожаром!

А те, кто выезжал, будто бы услышали слова, брошенные главнокомандующим своему ординарцу князю Александру Голицыну: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это, как на Провидение, ибо она спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва – это губка, которая всосет его в себя». [78]

После Бородина: последние дни перед сдачей Москвы

Последствия Бородинского сражения москвичи увидели уже в последних числах августа. С запада в Москву стали вливаться бесконечные караваны с ранеными: «27-го узнали мы, что 26-го наша армия была атакована в центре и на левом фланге. Жестокое было дело, батареи наши все были взяты почти, но отбиты с потерею ужасною. Неприятеля, полагают, убито до 40 т., у нас убито до 20 т., а раненых множество, коих всех сюда привозят. Генералов наших много убито и ранено. Багратион сюда привезен, Воронцов, и многие даже обозы присылают из армии…» – отмечал князь Д.М. Волконский.

На самом деле размеры потерь обеих армий до сих пор являются объектом споров. Потери русской армии составляют, по оценкам отечественных и зарубежных историков, от 38 до 50 тысяч человек. А на 15-й стене галереи воинской славы храма Христа Спасителя, возведенного в память об Отечественной войне 1812 года, была указана цифра в 45 тысяч человек.

М.И. Кутузов на командном пункте в день Бородинского сражения.

Худ. А.П. Шепелюк. 1951 г.

Еще сложнее объективно оценить французские потери, т. к. значительная часть соответствующей документации была утеряна при бегстве наполеоновской армии из России, и потому число убитых, раненых и пропавших без вести при Бородине солдат, офицеров и генералов вражеского войска составляет по разным оценкам от 30 до 45 тысяч человек.

Причем число скончавшихся от ран русских и французов превышает количество убитых во время сражения. Но даже после таких потерь главнокомандующий Кутузов, получивший в награду 30 августа воинское звание генерал-фельдмаршала, не уставал заверять Ростопчина о том, что Москва сдана не будет. В тот день между ними состоялся приметный разговор. Со слов ординарца Кутузова, князя А.Б. Голицына, мы узнаем, что на этой встрече «решено было умереть, но драться под стенами ее (Москвы – авт.). Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Ростопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину». Таким образом, Кутузов не раскрывал перед Ростопчиным всех карт, возможно, не надеясь на него.

Интересно, что сам градоначальник предполагал о предстоящей развязке событий. Еще 22 августа у него состоялась беседа с князем Д.М. Волконским, предлагавшим ему собрать на Кавказе «сто человек конных на службу отечества». Ростопчин же ответил, что уже «поздно». Для чего поздно? Для защиты Москвы или для ее сдачи?

Намеки Кутузова, сделанные 30 августа, о которых пишет его ординарец, возможно и дошли до Ростопчина. Не зря, сочиняя в этот день свою очередную афишку с призывом к москвичам взять в руки все, что есть, и собраться на Трех горах для сражения с неприятелем, Ростопчин выдавил их себя: «У нас на трех горах ничего не будет». [79]

Но москвичи Ростопчину верили, как отцу родному, да и как было не поверить, читая, его пламенные призывы от 30–31 августа:

«Светлейший князь, чтоб скорее соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему идут отсюда 48 пушек с нарядами; а светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет, и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли; дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего пойдет, мне надобно молодцов и городских, и деревенских; я клич кликну дни за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: Француз не тяжелее снопа аржаного. Завтра после обеда я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь к раненым; там воду освятим; они скоро выздоровеют. И я теперь здоров; у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба…»

Московский князь Федор Николаевич Голицын также смотрел в оба, как и генерал-губернатор, а потому искренно полагался на него: «Долго я колебался с выездом, и главнокомандующий гр. Растопчин уверял, что Французы до Москвы не дойдут, хотя многие уже из Москвы передо мною выехали, да и казенные места начали отправляться. Однако ж я все полагался на слова главнокомандующего и для того из дому почти не вывез ничего». [80] Чудом Голицыну удалось выехать из Первопрестольной незадолго до ее сдачи.