Дочь викинга, стр. 22

Но матушка не собиралась говорить об этом. Собственно, вначале она вообще ничего не сказала, лишь молча обвела присутствующих взглядом.

Эти монахини были ее семьей, но из-за того, что настоятельница все время находилась рядом с ними, она не замечала, как сестры изменялись, как старели, как кто-то становился равнодушнее, а кто-то угрюмее.

Сестра-пономарь явно растолстела; ее двойной подбородок так и раздувался от возмущения: мать настоятельница собрала монахинь в неурочное время, да еще и не обсудила это с ней.

Сестра-келарь выглядела намного спокойнее, но ничего другого настоятельница от нее и не ожидала. Она еще никогда не видела, чтобы эта монахиня теряла самообладание. Может быть, все дело в том, что сестра-келарь заботилась о припасах и приготовлении трапезы, а тот, кто занимается столь земными вещами, сильнее укореняется в мире, и потому его не так легко сбить с ног, как людей, пребывающих исключительно в мире духовном.

Сестра-привратница была обеспокоена – скорее всего, не тем, что все собрались здесь, а воспоминаниями о том миге, когда она нашла на пороге монастыря окровавленное тело. Ее обязанности заставляли ее чаще вступать в контакт с миром. В дверь монастыря стучали нищие, монахи, священники, паломники, но никто из них не был испачкан кровью с головы до ног.

Сестра-звонарь, ведавшая в монастыре не только колоколами, но и церковными деньгами, неискренне улыбалась. Настоятельница подозревала, что сестра-звонарь сеет раздор среди монахинь, заражая других своей горечью. До сих пор аббатиса так и не поговорила с ней об этом, и не поговорит, потому что это будет уже не ее заботой.

Сестра-наставница казалась рассерженной. В монастыре она отвечала за воспитание молодых послушниц: разучивала с ними псалмы, обучала девушек грамоте, посвящала их в тонкости грамматики. Сегодня утром ее занятие прервали, и хотя к концу года ее ученицы наверстают упущенное, настоятельнице казалось, что наставница упрекает ее в недостаточном уважении к свету знания.

Чем дольше молчала аббатиса, тем сильнее нарастало напряжение в трапезной. Она хотела как можно скорее покончить с этим и даже не помолилась перед тем, как приступить к столь нелегкой задаче, хотя в монастыре обычно принято было молить Господа о помощи во всем. Впрочем, матушке казалось, что Господь не имеет к происходящему никакого отношения.

– Я отрекаюсь от должности настоятельницы этого монастыря, – решительно заявила она. – Сегодня сообщу об этом епископу. Пока мне не назначат преемницу, мои обязанности будет выполнять сестра-наместница.

Она ожидала испуганных возгласов, распахнутых от ужаса глаз, удивленных расспросов, может быть, даже криков протеста, хотя такое и было запрещено. Но ничего этого не последовало. В трапезной вновь воцарилась тишина. Сестры переглядывались, словно не зная, кто тут сошел с ума – настоятельница, заявившая о том, что уходит, или они сами, неправильно все понявшие. Что ж, в тишине действовать было легче. Теперь ей не нужно было уговаривать сестер, можно было просто продолжить свою речь.

– Я отрекаюсь от этой должности, ибо я ее недостойна. Собственно, я всегда была ее недостойна. Да, такая, как я, не может быть вашей матерью настоятельницей. К сожалению, до сегодняшнего дня мне не хватало мужества признаться в этом – себе самой и, конечно, вам.

Только теперь, с некоторым опозданием, по залу прокатился гул. Не все ее любили: некоторые считали, что она слишком мягко руководит монастырем, другим она казалась чересчур равнодушной, а кому-то и чрезмерно замкнутой. И все же в ее добродетели никто не сомневался.

И тут прозвучал девичий голосок:

– Но почему? – Матильда покраснела до корней волос.

Этот вопрос тронул аббатису. Лишь сейчас она поняла, что не только сама приносит жертву, но и требует этого от своих сестер. В монастыре от многого приходилось отказываться, кроме одного – покоя.

Настоятельнице хотелось объяснить монахиням, почему она нарушает их покой, хотелось рассказать о своих грехах, чтобы сестры могли обсудить это и успокоиться. Но у нее не было выбора.

– Если бы вы знали о моем прошлом, вы изгнали бы меня отсюда. Вы никогда не позволили бы мне жить среди вас. – Настоятельница увидела, как побледнела Матильда. – Я не могу рассказать вам о том, что случилось. Но в то же время я больше не могу быть вашей настоятельницей.

Глава 4

Руан, сентябрь 911 года

– Я хочу, чтобы ты убил принцессу франков, Таурин.

Воину с трудом удалось сдержаться, чтобы не выразить презрение, не поджать губы, не нахмуриться. Стараясь сохранять каменное лицо, Таурин смотрел на Поппу, повторявшую свой приказ. Солдат спрашивал себя, как с таких прелестных губ могли сорваться столь жестокие слова.

Впрочем, Поппа не казалась ему особенно красивой. Он никогда не понимал мужчин, говоривших о ее очаровании и завидовавших Роллону, которому удалось заполучить такую роскошную женщину. Что ж, Поппа не была хороша настолько, чтобы стать не только любовницей Роллона, но и его женой. Именно поэтому ее губы сегодня были поджаты и с них слетели эти слова. Поппа всегда оставалась спокойной, но такого позора она не могла перенести. Даже ее уверенность в себе пошатнулась.

– Да, убей ее! – вот уже в третий раз повторила она, сгорая от гнева.

Таурин, помедлив с ответом, неуверенно протянул:

– И почему я должен так поступить?

– Чтобы доказать свою верность, конечно! – нетерпеливо воскликнула она. – Ты уже давно служишь мне! Как ты можешь отказать мне в такой просьбе?

Когда Поппа говорила о смерти франкской принцессы, в ее голосе звучала горечь, теперь же ее голос стал слащавым, как всегда.

«Верность, – с презрением подумал Таурин. – Верность…»

Он не был верен Поппе. Таурин был ее рабом, и он презирал свою госпожу, как презирал всех тех, кто владеет им. Поппу он презирал еще больше, потому что она была из народа франков. Была христианкой. И при этом спала с Роллоном. А его, своего собрата по вере, сделала рабом.

– Я не спрашиваю, почему это должен сделать именно я. Я спрашиваю, почему ты хочешь, чтобы я убил ее? До сих пор в христианском мире Роллона считали пиратом – теперь же он стал вассалом короля франков. Ты должна радоваться этому.

Поппа подалась вперед, и ткань платья натянулась на ее груди. В этой женщине всего чересчур, подумалось Таурину: чересчур пышная грудь, чересчур полные губы, чересчур яркий румянец. Вот только одежды на ее теле не слишком много. Платье было очень коротким, хоть его и сшили из дорогой ткани с золотой нитью. Край плаща был украшен драгоценными камнями. Вообще-то эти камни должны были делать ткань тяжелее, чтобы она не морщилась, но Поппа носила плащ не на плечах, а на сгибе локтя, чтобы все видели драгоценности и понимали, кто она такая. Когда-то она была дочерью могущественного человека, который дарил ей ленты, серьги, брошки, кольца, баночки с благовониями. Теперь же Поппа стала наложницей другого могущественного мужчины, который подносил ей такие же дары. Правда, за это ей пришлось дорого заплатить – она жила в грехе.

Таурин отпрянул. И не потому, что красота Поппы казалась ему вульгарной. Он не мог смотреть на золото и серебро на ее теле, понимая, откуда взялось все это богатство. Оно было награблено в монастырях. Норманны не только похищали драгоценные переплеты и дароносицы из церквей, но и переплавляли их, чтобы благородные металлы служили уже не во славу Господа, а для украшения женщин – северянок и франкских девушек, отдававшихся захватчикам. Эти девушки менялись, и их души переплавлялись, словно золото в норманнских тиглях. Поппа была доброй христианкой, а Роллон превратил ее в шлюху, которая бесстыдно спала с человеком, захватившим город ее отца. И теперь эта женщина приказывала ему, Таурину, убить Гизелу.