Полина; Подвенечное платье, стр. 51

Воображение Цецилии так разыгралось, что ей показалось, будто Генрих живет не в одних только воспоминаниях, но находится сам подле нее… Вдруг где-то сзади зашелестели листья, она обернулась, и перед ней возник Генрих.

Мысли о нем были так живы, что Цецилия нисколько не удивилась его появлению.

Неужели, милый читатель, не случалось с вами такого, что вы, не видя своей возлюбленной или возлюбленного, сердцем чувствовали, откуда он или она подойдет и с какой стороны подать ей или ему руку?

Генрих все это время не был в Хендоне и теперь приехал один, но не для того, чтобы навестить маркизу, нет, он не имел такого намерения. Он хотел попасть на могилу баронессы, где мог встретить Цецилию. Случай довершил остальное. Отчего же эта мысль не пришла в голову Эдуарду?

Цецилия, обыкновенно не решавшаяся поднять глаз при Генрихе, протянула ему руку. Пожимая ее, юноша сказал:

– Как я плакал о вашем горе, не смея плакать вместе с вами.

– Генрих, – сказала Цецилия, – я очень рада, что увидела вас.

Генрих поклонился.

– Да, – продолжала девушка, – я о вас думала и хотела просить вас об одной услуге.

– О, говорите, ради бога! – воскликнул Генрих. – Располагайте мной, умоляю вас.

– Мы уезжаем, Генрих, мы оставляем Англию, надолго, может быть… Может быть, навсегда…

Голос Цецилии дрогнул, крупные слезы покатились по щекам. Она сделала над собой усилие и продолжала:

– Генрих, я поручаю вам могилу моей матери!

– Цецилия, – с чувством произнес Генрих, – Бог свидетель, что эта могила для меня так же священна, как и для вас, но я тоже оставляю Англию, может быть, надолго, а может быть, навсегда.

– И вы? Куда же вы едете?

– Я отправляюсь… я еду во Францию! – ответил Генрих, краснея.

– Во Францию… – прошептала Цецилия, не сводя глаз с молодого человека.

Потом, чувствуя, что и сама краснеет, она опустила голову и прошептала еще раз:

– Во Францию!

Это слово перевернуло судьбу Цецилии, озарило всю ее будущность.

Генрих отправлялся во Францию! Теперь она даже захотела жить там. Франция была ее родиной, а Англия лишь приютила ее на время. Она вспомнила, что только во Франции говорят на ее родном языке, на котором говорила ее мать, на котором говорит и Генрих.

Она вдруг ясно осознала, что жизнь на чужбине, как бы хороша она ни была, – это изгнание. Девушка вспомнила, что за несколько дней до своей смерти мать произнесла такие слова: «Как бы я желала умереть во Франции!»

Странное могущество одного слова разорвало завесу, скрывавшую необозримое пространство.

Больше Цецилия не спрашивала Генриха ни о чем, и когда горничная заметила ей, что уже поздно и скоро совсем стемнеет, то она простилась с молодым человеком и покинула могилу матери.

Уходя с кладбища, девушка обернулась и увидела, что Генрих сидит на том самом месте, где сидела она.

У ворот юношу дожидался слуга с двумя лошадьми. Это было доказательством того, что Генрих приезжал, как он сам говорил, лишь с одной целью – поклониться праху матери Цецилии.

Глава II

Отъезд

Когда Цецилия вернулась, маркиза принимала господина Дюваля, и, хотя банкир и ее бабушка тотчас прекратили разговор, девушка догадалась, что банкир привез госпоже ла Рош-Берто денег.

Уезжая из Хендона, господин Дюваль предложил маркизе остановиться в его доме, когда она будет проездом в Лондоне. Госпожа ла Рош-Берто поблагодарила его, но заметила, что еще прежде получила подобное приглашение от герцогини де Лорж и так как она рассчитывала провести в Лондоне не более двух дней, то, вероятнее всего, остановится в гостинице.

Цецилия, прощаясь с господином Дювалем, заметила его печаль, которая, скорее, была вызвана чувством сострадания, нежели личного беспокойства.

Маркиза намерена была отправиться через два дня и попросила Цецилию взять только самые нужные или дорогие для нее вещи, не преминув сказать, что остальное она поручила господину Дювалю продать.

От этих слов у девушки защемило сердце: ей казалось страшным святотатством продавать вещи, принадлежавшие ее матери. Она намекнула на это бабушке, но та ответила ей, что у них нет никакой возможности пересылать все это во Францию, потому как эта пересылка будет стоить дороже самих вещей.

Это было чистой правдой, но логика сердца отвергала подобные истины. Цецилии пришлось согласиться, но она по-прежнему хотела взять с собой все платья баронессы, утверждая, что две коробки не займут много места и что она будет находить безмерное удовольствие, надевая то, что носила ее мать.

Маркиза заявила, что та может делать все, что ей заблагорассудится, но чтобы она не забывала, что прежде в хороших домах сжигали всю одежду людей, умиравших от чахотки, так как опасались, что с этой одеждой может передаться и страшная болезнь, приводившая к такой мучительной смерти.

Цецилия, печально улыбнувшись, поблагодарила бабушку за позволение и вышла. Девушка была уже в коридоре, когда маркиза позвала ее опять – дабы напомнить внучке о том, чтобы она не клала вещей баронессы в коробки с ее вещами.

В шестьдесят лет маркиза боялась смерти больше, нежели ее шестнадцатилетняя внучка.

Цецилия велела принести сундуки в комнату матери и заперлась там, не пожелав даже, чтобы горничная помогла ей в этом священном для нее деле.

Это была грустная, но вместе с тем приятная ночь для Цецилии: она провела ее в комнате матери, окруженная всем тем, что напоминало о ней.

В два часа ночи девушка, не привыкшая к бессонным ночам, почувствовала непреодолимое влечение ко сну. Она встала на колени перед распятием и попросила Господа в своих молитвах о том, чтобы дух матери посетил ее в этой комнате, где она так часто прижимала ее к груди.

Цецилия уснула в чем была, не раздеваясь. Провидение не допустило для нее изменения общих законов смерти: дух матери не спустился к ней, если бедняжка и видела свою мать, то только во сне.

Весь следующий день прошел в приготовлениях к отъезду: из комнаты матери Цецилия перешла в свою. Здесь ею завладели детские воспоминания, неразрывно связанные с историей ее альбома. К вечеру все было готово.

На другой день они должны были оставить свой скромный дом, в котором прожили двенадцать лет. Утром Цецилии захотелось сходить в сад, но дождь лил как из ведра. Девушка взглянула в окно – сад опустел и представлял теперь печальную картину: с деревьев опадали последние листья, увядшие цветы лежали на грязной земле. Цецилия заплакала: ей думалось, что не так тяжело было бы расставаться со всем этим весной, в преддверии долгожданного лета. Теперь же она оставляла своих любимцев в последние минуты их жизни, когда они готовились лечь в могилу природы, которую мы называем зимой.

Целый день Цецилия ждала, что небо прояснится, чтобы пойти на кладбище. Но дождь образовал на земле целые потоки, и выйти из дому не было никакой возможности.

Около трех часов приехала карета госпожи Лорж. Вещи были уложены. Настала последняя минута.

Маркиза только и думала об этом отъезде. За двенадцать лет, проведенных в Хендоне, она не привязалась ни к кому и ни к чему, ей ничего не было жаль.

Цецилия же словно помешалась: она дотрагивалась до мебели, обнимала ее, плакала; казалось, будто часть ее самой остается в Хендоне.

Когда садилась в карету, ей сделалось дурно, и ее почти внесли туда.

Она оставила у себя ключ от своего домика, чтобы, проезжая через Лондон, отдать его господину Дювалю. А до того времени она не выпускала его из рук, целовала, прижимала к сердцу. Он замыкал ее прошлое, будущее же известно одному только Богу.

Девушка попросила кучера сделать небольшой крюк и остановиться у ворот кладбища. Дождь лил не переставая, и выйти из кареты не представлялось возможным, однако девушка по крайней мере смогла увидеть маленький крест возле могилы и две пихты, развесившие над ней густые ветви.

Маркиза попросила не задерживаться так долго в этом месте, производившем на нее гнетущее впечатление.