Полина; Подвенечное платье, стр. 32

– Что вам нужно? – спросил я. – Вы хотите о чем-то сказать мне и не смеете. Вы смотрите на меня так странно! Разве я не друг, не брат ваш?

– О, вы больше, чем все это! – отозвалась она. – Я не знаю слов, чтобы выразить то, кто вы есть для меня. Меня мучит сомнение – ужасное сомнение!.. Я объясню его после… в ту минуту, когда вы не осмелитесь лгать; но теперь еще не время. Я смотрю на вас, чтобы видеть вас… смотрю, потому что люблю вас!..

Она склонила свою голову мне на плечо. Мы пробыли в таком положении целый час; я чувствовал ее прерывистое дыхание на своей щеке и биение ее сердца на своей груди. Наконец она сказала, что ей лучше, и попросила меня удалиться. Я встал и, по обыкновению, хотел поцеловать ее в лоб, но она обвила руки вокруг моей шеи и прижала свои губы к моим. «Я люблю тебя!» – прошептала она в поцелуе и упала на постель. Я хотел взять ее на руки, но она оттолкнула меня тихонько и, не открывая глаз, сказала: «Оставь меня, мой Альфред! Я люблю тебя!.. Я очень… очень счастлива!..»

Я вышел из ее комнаты; я не мог оставаться там, находясь в волнении, которое вызвал во мне этот лихорадочный поцелуй. Вернувшись к себе в комнату, я оставил общую дверь полуотворенной, чтобы бежать к Полине при малейшем шуме; потом, вместо того чтобы лечь, снял с себя верхнее платье и отворил окно, желая немного освежиться.

Балкон моей комнаты выходил на те очаровательные сады, которые мы видели с озера, приближаясь к Сесто. Посреди лимонных и померанцевых деревьев выделялись в тусклом свете луны несколько статуй. Чем дольше я смотрел на одну из них, тем больше в глазах у меня мутнело; мне привиделось, что статуя ожила и делала мне знаки, показывая на землю. Вскоре мне послышалось, будто она зовет меня; я обхватил голову руками – мне показалось, что я сошел с ума. Имя мое, произнесенное в другой раз жалобным голосом, заставило меня содрогнуться; я вошел в свою комнату и прислушался. Слабый голос назвал мое имя снова… Это Полина звала меня… Я бросился в ее комнату.

Это была она… она, умирающая, которая, не желая умереть одна и видя, что я не отвечаю ей, сошла со своей постели, чтобы найти меня при последнем издыхании; она стояла на коленях на паркете… Я бросился к ней, хотел обнять ее, но она сделала знак, что хочет о чем-то спросить меня… Потом, будучи не в силах говорить и предчувствуя скорую кончину, она схватила рукав моей рубашки, оторвала его и обнажила рану, едва затянувшуюся, которую месяца три назад нанесла мне пуля Горация. Указав пальцем на рубец, Полина издала крик, опрокинулась навзничь и закрыла глаза.

Я перенес ее на постель и едва успел прижаться губами к ее губам, чтобы принять ее последний вздох.

Воля Полины исполнена: она почивает в одном из тех восхитительных садов, из которых открывается вид на озеро, среди благоухающих апельсиновых деревьев, под сенью миртов и лавров.

– Я знаю, – сказал я Альфреду. – Я знаю, потому что приехал в Сесто через четыре дня после твоего отъезда и, не зная еще ничего, уже молился на ее могиле.

Подвенечное платье

Часть первая

Глава I

События, о которых здесь пойдет речь, происходили уже после Тильзитского мира, но еще до Эрфуртского свидания [13], то есть в самую блистательную эпоху Французской империи.

Женщина в длинном кисейном пеньюаре, украшенном превосходными валансиенскими кружевами, из-под которого выглядывали бархатные туфли, лежала в креслах, обитых голубым атласом. Густые каштановые волосы ниспадали на ее плечи красивыми локонами и своей свежестью изобличали недавнее присутствие парикмахера. Эта особа занимала весь первый этаж дома номер одиннадцать по улице Тетбу.

Прежде чем перейти к нашему повествованию, скажем еще несколько слов об этой женщине и ее прекрасном будуаре. Казалось, этой особе нет и двадцати лет, хотя на самом деле ей было почти двадцать шесть. Кроме изящной талии, миниатюрных ножек и матовой белизны рук, она обладала одним из тех лиц, что с самого начала мира кружат даже самые крепкие мужские головы. В ее красоте отсутствовала та строгая правильность, к которой были приучены в эту эпоху все те, кто любовался картинами строгой школы Давида, старавшейся переделать Францию по образу и подобию Древней Греции. Нет, напротив, красота девушки была причудой капризной фантазии. Пожалуй, даже глаза ее были несколько велики, ее нос – немного мал, губы слишком розовы, а кожа уж очень бела, но недостатки эти проявлялись лишь тогда, когда лицо ее замирало без движения. Но стоило чувству зародиться в ней, как лицо ее одушевлялось, и та, портрет которой мы стремимся описать, могла изобразить все что угодно – от робости невинной девушки до исступления страстной вакханки. Стоило, повторимся мы, грусти или радости, состраданию или насмешке, любви или презрению отразиться на этом лице, как все черты его наполнялись гармонией.

Эта особа держала в руках сверток бумаги, на котором, судя по почерку, писали два разных человека. Изредка, с усталым видом, но преисполненная грации, она подносила к глазам рукопись, прочитывала несколько строк, мило хмурила брови, вздыхала и вновь опускала руку, которая, казалось, каждую минуту была готова выпустить этот злосчастный сверток, служивший, по-видимому, единственной причиной ее скуки.

Дама эта была одной из любимейших артисток Французского театра в Париже, а на бумаге той была написана одна из самых скучных трагедий того времени. Актрису мы назовем Фернандой, а о названии трагедии уж лучше умолчать.

Роскошный будуар носил печать безвкусия своей эпохи: он представлял собой чистенькую квадратную комнату, обтянутую голубым атласом, окаймленным тонкой бахромой. Высокие колонны с позолоченными капителями поддерживали потолок, где были нарисованы амуры с луками и стрелами и несколько жертвенников Гименею, перед которыми амуры и совершали жертвоприношения. Две из четырех дверей в этом будуаре были ненастоящими и существовали лишь для симметрии. Выкрашенные в белый цвет двери украшали золоченые жезлы Бахуса и маски Талии и Мельпомены. Одна из этих дверей была отворена и пропускала в будуар благовония из ароматической ванны.

Вся мебель будуара, как и стены, была обита голубым атласом. Она казалась тяжелой, безвкусной и своим видом поразила бы людей утонченных и просто любителей удобства, не понимающих этого безумного подражания античности. Едва ли можно было лежать на канапе, сидеть в этих креслах или на стульях. Что уж говорить о табуретках, выполненных в форме буквы Х, единственной мебели, которая своей необыкновенной формой и афинскими украшениями отчасти удовлетворяла своему назначению.

Камин был выполнен в том же духе; стенные часы представляли собой большой круглый щит, вероятно, Ахиллов, под бременем которого сгибались бедные амуры; канделябры также украшали бессменные спутники Афродиты и своими факелами образовывали подсвечник для четырех свечей.

И все это, однако же, как мы сказали, несмотря на безвкусие, было богато, замысловато, роскошно и отмечено особым блеском, грацией и красотой сирены, обитавшей в этом жилище. Мы так увлеклись своим повествованием, что невольно впали в мифологический слог той эпохи.

Фернанда беспечно возлежала в длинных креслах, делая вид, что учит свою роль, но на самом деле думала только о том, как наденет свой пеплум [14] и как задрапирует тунику для новой трагедии, но тут дверь вдруг отворилась, и в комнату фамильярно вошла горничная – наперсница трагедии и субретка [15] комедии, первая советчица и хранительница всех секретов.

– Как? Опять ты! – закричала актриса, превосходно разыгрывая дурное расположение духа. – Я ведь сказала, что хочу побыть одна, совершенно одна, чтобы спокойно заняться ролью. Из-за тебя я никогда ее не выучу! Из-за тебя, слышишь, Корнелия?