Записки полицейского (сборник), стр. 6

Вдруг он умолк. Потом, несколько минут спустя, продолжил:

–?Что ты на меня так пристально смотришь, трижды проклятый синий кафтан? Ты от меня ничего не узнаешь, я ничего тебе не скажу!

Слова эти как то слились в горле Джексона, и речь его, до того момента внятная, вдруг сделалась совершенно неразличимой. Около полуночи он проснулся, зевнул и сказал своей мнимой жене:

–?Ну, делать нечего, пора спать. Экий холод в этом доме!

Старуха, разумеется, ничего не ответила, и Джексон снова принялся пить.

–?Жена, – проговорил он, понизив голос, словно забыв, что она ничего не слышит, даже когда он говорит громко, – я запасся огарком в кофейне, с нас довольно будет, чтобы раздеться.

Вслед за этими словами раздался треск фосфорной спички, и приемная осветилась слабым дрожащим светом. Но я уже поднялся на ноги и протянул к нему руку.

–?Ну-ну, – в это время говорил скряга, зажигая украденный огарок, – ты небось уже спишь, как сурок, погоди, вот я разбужу тебя.

Он повернулся и оказался лицом к лицу со мной. Я был дюймов на десять выше его жены, к тому же сбросил с себя шаль и кинул ее на стул. Джексон недоуменно вскинул брови, однако не сразу узнал меня и, вероятно, принял за преступника.

–?Караул! – закричал он. – Караул! Грабят, разбойники! Помогите!..

Я опустил руку ему на плечо – у меня совершенно не было необходимости давать ему какие либо разъяснения. Благодаря горящей свече, которую он держал в руках, но потом от растерянности выронил, он узнал меня и теперь глядел на незванного гостя затуманенным от ужаса взором, который во мраке горел огнем, как глаза дикого зверя.

–?Дайте ка мне ключ от шкафа, что стоит под лестницей, – сказал я повелительно. – Во сне вы проговорились обо всех своих тайнах, обо всех совершенных вами преступлениях.

Сначала Джексон ни слова не произнес: один лишь дикий крик вырвался из его рта. Наконец, он прерывающимся голосом проговорил:

–?Что я сказал?! Боже мой! Что я такое сказал?

–?Вы сказали, что часть похищенного Сарой и Доукинсом серебра и драгоценностей спрятана в саду, в сиреневых кустах; вы сказали, что в шкафчике, ключ от которого я прошу мне отдать, лежат полторы тысячи ливров, принадлежащих тому, кого вы пытались отравить, подлив ему серной кислоты в чай.

Джексон, испустив жуткий крик, стал было вырываться из моих рук, потом, бросив попытки и дрожа всем телом, сказал:

–?Это правда! Истинная правда! Я виноват. Бессмысленно и глупо отпираться, если я сам все рассказал. Но вы здесь один, вы человек небогатый, быть может, даже бедняк… я, пожалуй, дам вам тысячу фунтов…

И, поскольку я ни слова на это не ответил, он, немного воодушевившись, продолжил:

–?Мало вам, что ли? Вам бы хотелось получить больше? Ну хорошо, дам вам две тысячи, если вы позволите мне скрыться, я дам вам много золота, и никто не будет знать, откуда у вас эти деньги, только отпустите меня, я хочу убежать, пока не поздно!

–?Куда вы спрятали мыло в тот день, когда отравили несчастного Анри?

–?В тот шкаф, под лестницей. Да что вам за дело до этого, если господин Роже остался жив! Подумайте ка хорошенько, две тысячи фунтов золотом! Все золотом!

Я схватил злодея за обе руки, и лязг кандалов послужил ответом на его предложение. Тогда из уст Джексона вырвался такой пронзительный вопль отчаяния, что оба полицейских агента выбежали из своих укрытий, мы втроем связали его, и спустя полчаса трое арестованных – Джексон, его жена и служанка Жанна – были заключены в феругамскую тюрьму.

На другой же день несчастной Клэр было объявлено об освобождении, и я впоследствии узнал, к своей искренней радости, что молодая чета, чуждая ссор, в чем оклеветал их Джексон, жила мирно и счастливо, благоразумно пользуясь тем состоянием, которого их хотел лишить закоренелый злодей-ростовщик.

Джексон был осужден на вечную ссылку, ибо в деле значилась только кража. Отравление не упоминалось, потому что это преступление невозможно было доказать: существовали только устные показания. Признание Джексона, которое он сделал под влиянием страха, могло быть истолковано по разному.

Жена Джексона и его служанка Жанна были наказаны не строго. Наконец, Сара благодаря настоятельным просьбам многих благотворителей и знатных особ получила позволение отправиться в Канаду. Там проживали несколько ее родственников, и, как я впоследствии узнавал из писем Сары, в которых содержались выражения глубочайшей признательности, она сумела устроить себе честное и независимое существование.

Успешное расследование этого дела произвело много шума, и жители графства Сюррей до сих пор прославляют искусство и ловкость следователя лондонской полиции.

Мономания

По приезде в Лондон я cнял квартиру у некоего господина Ренсгрэйва на Мэйл-энд-роуд, недалеко от Окстройтских ворот.

Я выбрал эту квартиру, потому что знал дядю господина Ренсгрэйва – господина Оксли, оба они – и дядя, и племянник – были родом из графства Йоркшир, где я, до приезда в Лондон, прожил лет десять или двенадцать.

Я был лично знаком с господином Оксли. Что касается племянника, господина Генри Ренсгрэйва, то я никогда его не встречал, но был о нем наслышан. Мне рассказывали об одном трагическом происшествии, бросившем мрачную тень на его прошлое. Оно стало следствием его любовных похождений, в результате чего Генри несколько месяцев содержался в доме для умалишенных. Хотя он покинул его с медицинским заключением, многие думали, что рассудок его никогда больше не вернется в прежнее состояние, и через некоторое время после того, как я со своей супругой принял решение поселиться в доме Генри Ренсгрэйва, я пришел к такому же убеждению. Однако мне было бы очень сложно объяснить, на чем именно основывалось это мнение. Генри Ренсгрэйв был кроток и добр до простодушия, под словом «простодушие» мы понимаем то качество души, которое злые языки называют слабоумием, но речь его была вполне нормальной, а поведение безукоризненным, только было заметно, что он постоянно охвачен хандрой. Когда речи тех людей, которых он любил, случайно пробуждали улыбку на его устах, то становилось очевидно, что это оживление – не что иное, как вынужденная покорность. И хотя герой нашего повествования уже некоторое время жил в кругу семьи, даже самые нечуткие, наверно, могли заметить, что если его душевная рана, какова бы она ни была, и затянулась, то причина ее возникновения осталась неустраненной.

Что же такое произошло, чего даже милосердное время не в силах было излечить? Кто знает, может быть, всему виной были угрызения совести. Впрочем, в его гостиной висел портрет, выполненный смело и мастерски неизвестным нам художником, будто намекая, к какого рода приключениям была причастна изображенная на нем особа. Это был портрет юной женщины лет семнадцати-восемнадцати, прекрасной собой, с нежным взглядом дивных светлых глаз, но черты ее лица выражали задумчивость, даже грусть, как это обыкновенно бывает у тех, кто обречен умереть в юные годы.

На портрете, во внутреннем углу рамы, помещалась дощечка, на которой в нескольких словах была изложена вся история этого милого создания. Вот эта надпись: «Лаура Гаргравес, род. в 1804 г. – утонула в 1831 году».

Впрочем, этот портрет, немой свидетель минувших времен, говорил со своим владельцем на языке, понятном лишь ему одному, но мы не имели представления о происшествии, о котором напоминала подпись, и в наших ежедневных беседах, хотя они и длились довольно долго, не прозвучало ни единого намека на этот эпизод. Обычно мы обсуждали события и явления того или иного времени, очевидцами которых были в графстве Йоркшир. Во время этих бесед я порой замечал отстраненность Генри, это ускользало от остальных, но для меня имело огромное значение, ведь эта отрешенность служила доказательством того, что огонь безумия не погас в его душе, но тайно зрел и теплился под ненадежным покровом рассудка, скрывавшего его от стороннего наблюдателя. К несчастью, возникли – и произошло это вскоре после того, как мы поселились в столице, – некоторые обстоятельства, которые оживили эти почти угасшие искры и превратили их во всепожирающее пламя.