Сальватор, стр. 304

Среди них двое из наших знакомцев (Этеокл и Полиниций) являли собой печальный образец дружбы, разрушившейся в момент общего горя и решающего испытания. Мы имеем в виду Папильона и Карманьоля, которых сковала между собой, безусловно, рука Провидения.

Папильон начал оскорблять Карманьоля, а Карманьоль ругаться на Папильона. Вы можете в это поверить? И причиной столь грубого выражения антагонизма стала одна широта мест их рождения.

Южанин из Марселя начал всячески поносить южанина из Бордо. А тот обозвал своего бывшего товарища «Ронским Ртом», то есть именем департамента Буш-дю-Рон.

Присутствовавшие при этом «Стальная Жила» и «Длинный Овес» также являли собой печальное зрелище двух образованных цепью близнецов. «Длинный Овес» обозвал «Стальную Жилу» солдафоном, а «Стальная Жила» назвал «Длинного Овса» иезуитом.

Стоя в полутьме маленькой двери, почти в хвосте колонны, по-рафаэлевски красивый ангел Габриэль, поникнув головой, и, словно обмякнув в объятиях преданного своего друга Жибасье, всем своим видом кающегося грешника вызывал сострадание у зрителей.

Что же касается опытного в этих делах и скептически настроенного Жибасье, то он казался отцом всей этой банды, душой этой живой цепочки.

Несомненно, что нервы его были ужасно напряжены оттого, что именно на него были устремлены глаза всех присутствовавших во дворе. Но он, казалось, не замечал этого любопытства толпы. Скорее даже он ее явно презирал.

Лицо его было безмятежно, глаза спокойны, на губах играла полуулыбка. Он, казалось, был погружен в сладостные мечты, в какое-то оцепенение, навеянное одновременно сожалением и надеждой.

И действительно, разве он не оставлял горькие воспоминания? Разве не был он обожаем в двадцати обществах, которые оспаривали друг у друга честь иметь его в качестве председателя? Разве не дрались за него самые утонченные женщины столицы? И разве не было в тот день небо хмурым в знак траура по отъезду этого любимого им сына?

Все остальные члены этой банды, не имея, естественно, столь сладостных воспоминаний, были совершенно далеки от того, чтобы оставаться столь же спокойными, как он.

Совсем наоборот. Сразу же после того, как болты были заклепаны, над каторжниками поднялись, словно голоса бури, тысячи диких криков всех тонов и оттенков. Двести глоток начали выводить свою адскую симфонию, к которой стали примешиваться крики понукания, свистки, рев животных, ругань и оскорбления.

Вдруг по сигналу одно из членов этой банды, словно по мановению волшебной палочки, наступила абсолютная тишина. И послышалась приличествующая случаю песня на чистом воровском наречии. Песня, которой каждый заключенный стал аккомпанировать, потрясая своими кандалами, что производило самое мрачное действие на всех, кто ее слышал. Можно было подумать, что начался концерт призраков.

Церемония была в полном разгаре, когда во дворе появился новый персонаж. Его появление привело толпу в изумление, и все почтительно склонили головы перед вновь прибывшим.

Это был аббат Доминик.

Он грустно посмотрел на живую цепь и, подняв глаза к небу, казалось, попросил Господа быть милостивым к этим несчастным людям.

Затем он приблизился к капитану, командовавшему этой цепью.

– Мсье, – сказал он, – почему меня не заковывают, как этих бедолаг? Я ведь такой же преступник и, как и они, приговорен к каторге.

– Господин аббат, – ответил капитан, – я только исполняю приказ, который мне был отдан.

– Вам приказали не заковывать меня в кандалы?

– Да, господин аббат.

– Но кто мог отдать вам подобное распоряжение?

– Господин префект полиции.

В этот момент во двор замка Бисетр въехала карета. Из нее вылез человек в черной одежде с белым галстуком на шее. Он направился прямо к аббату Доминику, почтительно склонился перед ним и издали нижайше его поприветствовал.

– Мсье, – сказал он несчастному монаху, вручая ему свиток, – с этой минуты вы свободны. Вот документ о вашем помиловании, который Его Величество поручил мне вручить вам лично.

– Полное помилование? – спросил аббат, который казался скорее удивленным, чем обрадованным.

– Да, полное, господин аббат.

– Его Величество никак не ограничивает мою свободу?

– Никак, господин аббат. Кроме того, Его Величество поручил мне исполнить любое ваше желание.

Аббат Доминик опустил голову и задумался.

Он вспомнил о том поступке милосердия, который совершил во времена правления Людовика XIII такой же простой монах, как он, святой Венсан де Поль, для которого была учреждена должность главного духовника каторг.

– Если это так, – подумал он, – я стану утешителем этих изгнанников. Я научу их надеяться! Кто может сказать, что все эти люди хуже других!

Затем, подняв голову, сказал вслух:

– Мсье, поскольку Его Величество разрешает мне высказать просьбу, я прошу у него милости назначить меня духовником каторги.

– Его Величество предвидел эту вашу просьбу, господин аббат, – произнес посланец короля, вынимая из кармана другую бумагу и протягивая ее аббату Доминику. – Вот документ о вашем назначении. Можете, если пожелаете, вступить в эту должность немедленно.

– Каким же образом? – спросил аббат, видя, что конвой уже готов к тому, чтобы тронуться в путь.

– Господин аббат, принято служить мессу в часовне замка и призвать милосердие Божье к заключенным перед тем, как они отправятся на каторгу.

– Куда идти, мсье? – произнес аббат Доминик и направился вместе с посланцем короля к той части крепости, где находилась часовня.

Живая цепь дрогнула и пошла вслед за монахом.

Когда месса закончилась, раздался последний свисток.

Выйдя во двор, каторжники уселись на длинные телеги, а огромные ворота тюрьмы распахнулись настежь.

Телеги тяжело загрохотали колесами по булыжникам и покинули двор. За ними покатили фургоны седой и кухней и таратайка, в которой сидели капитан, начальник конвоя, хирург, в обязанности которого входило оказание медицинской помощи заболевшим каторжникам, чиновник из министерства внутренних дел, именовавшийся комиссаром, и аббат Доминик. Телеги с каторжанами и таратайку охранял многочисленный отряд конных жандармов.

Отправление конвоя, как мы помним, привлекало многочисленных зрителей. Это были большей частью зажиточные праздные парижане, которым нравилось грустное зрелище людского горя.

Когда телеги показались на дороге, раздался шквал проклятий, которыми толпа осыпала каторжников. А к этому крику присоединился яростный вопль, вырвавшийся из груди всех каторжников. Это был крик, а скорее зловещая боевая песня, известная любому каторжнику, нечто вроде вызова, который бросали каторжники обществу:

Но аббат протянул руки к толпе и к каторжникам, и конвой продолжил свой путь в молчании и задумчивости.

Глава CXLVIII

В которой супруга Камила де Розана ищет наилучший способ отмщения за нанесенное ей оскорбление

Наши читатели, вероятно, помнят слова госпожи Долорес де Розан, когда она предоставила мужу восемь дней, которые требовались ему якобы для того, чтобы уложить чемоданы и оформить паспорта.

Напомним все же последнюю фразу, которая может служить эпиграфом к этой главе и к следующей главе тоже:

«Хорошо, пусть будет восемь дней, – решительно заявила госпожа де Розан. – Но знай, – добавила она, взглянув на ящичек стола, в котором лежали запертые на ключ пистолеты и кинжал, – знай, что я уже все для себя решила до того, как ты появился в этой комнате. И если через восемь дней мы не уедем, на девятый день ты, Камил, и я, мы предстанем перед Богом и тогда каждый из нас ответит за свое поведение».

А на другой день после того, как были произнесены эти слова, Камил в середине разговора с Сальватором получил от мадемуазель Сюзанны де Вальженез записку, в которой говорилось: