Сальватор, стр. 143

Бедняжка не привыкла ни от кого, кроме Сальватора, слышать слова такой заботы о ее здоровье.

– Да, Роза, ты замерзла, ты кашляешь. Уже поздно, ты должна поспать, Роза.

– Поспать? – переспросила она.

И произнесла это слово таким тоном, словно хотела сказать: «А я-то думала, что мы останемся здесь навсегда».

Людовик ответил не на слово, а на мысль девушки.

– Нет, дорогая Роза, – сказал он, – это невозможно. Ты должна поспать. И это я говорю тебе уже не как твой друг, а как твой лечащий врач.

– Тогда прощайте, нехороший врач! – грустно произнесла она.

А затем добавила с нежной улыбкой:

– До свидания, дорогой мой друг!

И, произнеся это, она так низко наклонилась над подоконником, что локоны ее волос упали на лицо молодому человеку.

– О, Роза!.. Роза! – прошептал тот с любовью в голосе.

Затем, привстав на носки, он поднял вверх голову и выпрямился во весь рост так, что губы его оказались на уровне белого лба девушки.

– Я люблю тебя, Роза! – сказал он тихо и поцеловал этот чистый лоб.

– Я люблю тебя! – повторила девушка в ответ на поцелуй своего возлюбленного.

Затем она скрылась в окне, спрятавшись в свою клетку так стремительно, что можно было подумать, что она испарилась.

Людовик спрыгнул с бордюрного камня на землю. Но он успел отступить всего на три шага, поскольку, пятясь назад, он ни на секунду не сводил глаз с окна и дождался того, чего хотел: это окно снова распахнулось.

– Людовик! – раздался нежный голосок Рождественской Розы.

Молодой человек устремился вперед и снова оказался, сам не понимая каким образом, на вершине бордюрного камня.

– Роза, – спросил он, – у тебя что-то болит?

– Нет, – ответила девушка, отрицательно замотав головой, – дело в том, что я вспомнила.

– Что! Ты вспомнила? И о чем же?

– О том, как я жила в прошлой моей жизни, – ответила она.

– Бог мой! – сказал Людовик. – Не сошла ли ты сума?

– Нет. Знаешь, я вспомнила, как я жила в той прекрасной стране, когда была совсем ребенком и, как Виржиния, лежала в гамаке, а в это время моя кормилица, добрая негритянка по имени… постой! О! У нее было такое странное имя!.. Ее звали… Даная!.. Так вот, я вспомнила ту песню, которую пела мне эта добрая негритянка по имени Даная, качая меня в гамаке.

И Рождественская Роза запела на мотив колыбельной, делая усилие, чтобы вспомнить первые слова, которые с трудом, но все-таки всплывали в ее памяти:

Людовик посмотрел на Рождественскую Розу с огромным удивлением.

– Подожди, подожди, – продолжила девушка.

– Роза! Роза! – вскричал Людовик. – Поверь, ты меня пугаешь!

– Подожди, подожди! – сказала Роза. – А ребенок ей отвечает:

– Роза! Роза!

– Подожди же, это еще не всё. А ребенок отвечает опять:

Роза замолчала.

Людовик, тяжело дыша, ждал, что будет дальше.

– Это все, – сказала девочка.

– Закрывай окно, ложись скорее спать, – оказал Людовик, – мы поговорим обо всем этом потом. Да, да, ты вспомнила это, дорогая моя Роза. Да, как ты недавно и говорила, мы уже жили до того, как увидеть свет.

И Людовик спрыгнул с камня.

– Я люблю тебя! – сказала Роза, закрывая окно.

– Я люблю тебя! – ответил ей Людовик так поспешно, словно старался, чтобы эти три нежных слова успели влететь в закрывающееся окно. – О! – сказал он себе, когда окно закрылось. – Странное дело! Ведь она спела мне креольскую песенку. Откуда же взялось это бедное дитя? Где она жила до того, как ее нашла Броканта?.. Завтра же поговорю об этом с Сальватором… Или я сильно ошибаюсь, или Сальватор знает о Рождественской Розе много больше того, что говорит.

В этот момент он услышал, как часы пробили три раза, и осознал по разлившемуся на востоке белому свету, что скоро должен был наступить рассвет.

– Спи спокойно, дорогое дитя, – сказал Людовик.

– До завтра!

И то ли потому, что Рождественская Роза услышала его, то ли потому, что эти слова эхом отозвались в ее сердце, но окно снова приоткрылось и девочка сказала Людовику:

– До завтра!

Глава LXXII

Бульвар Инвалидов

Сцена, которая в то же самое время разворачивалась на бульваре Инвалидов перед особняком Ламот-Уданов, хотя по содержанию и была похожа на две сцены, которые мы только что описали, очень отличалась от них по форме.

Любовь Рождественской Розы напоминала бутон.

Любовь Регины походила на раскрывшийся венчик.

Любовь госпожи де Моранд представляла собой распустившийся цветок.

Какой момент в любви является самым восхитительным? Всю мою жизнь я искал разгадку, но так и не смог ее найти. Когда любовь наиболее пленительна? В тот ли час, когда она только зарождается? А может, в тот момент, когда она, представляя собой вкусный и сочный плод, одевает себя в золотое платье зрелости?

В какой момент лучи солнца наиболее прекрасны? На рассвете? В полдень? В час, когда светило, клонясь к закату, окунает край своего пурпурного диска в теплые воды моря?

О! Пусть на этот вопрос ответит кто-нибудь другой, пусть этот, другой, выскажет свое мнение, пусть решит это сам. Мы же боимся ошибиться в ответе на столь сложный вопрос.

И поэтому мы не можем сказать, кто был более счастлив: Жан Робер, Людовик или Петрюс. И кто больше наслаждался радостями любви: госпожа де Моранд, Рождественская Роза или Регина.

Но тем, кто захочет сравнить, скажем, в нескольких фразах, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками эти двое любовников, или скорее эти двое влюбленных… – подскажите же мне нужное слово, дорогие читатели, подскажите мне это слово, дорогие читательницы, для того, чтобы я смог точнее и красочнее выразить свою мысль. Влюбленные? Нет: любовники! – Так вот, слушайте, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками обменивались эти любовники в эту светлую и очаровательную ночь.

Петрюс был у решетки особняка ровно в половине первого ночи.

Пройдя семь или восемь раз взад-вперед по бульвару Инвалидов для того, чтобы убедиться в том, что никто за ним не наблюдает, он устроился в уголке, образованном выступом стены, в которую была вделана решетка ограды.