Сальватор, стр. 138
– Ах так? Но тогда, если хотите, продавайте ваше сердце, – сказал Людовик. – Я же свое снимаю с торгов: я нашел ему применение.
Потом, не возвращаясь больше к вопросу о продаже, все четверо, пока закипал чайник, заговорили об искусстве, о литературе, о политике. Потом сами приготовили себе чай.
Чай только тогда хорош – любители этого напитка прекрасно знают эту аксиому, – когда каждый готовит его для себя сам.
Друзья засиделись до полуночи.
Но когда пробило полночь, каждый вскочил, словно его ударило электрическим током.
– Полночь, – сказал Жан Робер. – Я должен вернуться домой.
– Полночь, – произнес Людовик. – Мне надо вернуться домой.
– Полночь, – сказал Сальватор. – Я должен уйти по делам.
– И я тоже, – сказал Петрюс.
Сальватор протянул ему руку.
– Только мы с вами сказали сейчас правду, дорогой мой Петрюс, – сказал комиссионер.
Жан Робер и Людовик засмеялись.
И все четверо весело спустились по лестнице вниз.
У дверей они остановились.
– Теперь, – сказал Сальватор, – хотите, я скажу вам, кто из вас куда сейчас отправится?
– Да, – ответили трое молодых людей.
– Вы, Жан Робер, пойдете сейчас на улицу Лаффит.
Жан Робер сделал шаг назад.
– Следующий, – сказал он со смехом.
– А вам, Людовик, сказать, куда вы направитесь?
– Скажите.
– На улицу Ульм.
– Именно туда я и собирался, – сказал Людовик, отступая на шаг.
– А вы, Петрюс?
– О! Я…
– На бульвар Инвалидов. И будьте смелее!
– Постараюсь, – сказал Петрюс, пожимая руку Сальватору.
– А куда же пойдете вы? – спросил Жан Робер. – Вы ведь понимаете, дорогой друг, что не можете унести с собой все три наших тайны без того, чтобы мы не унесли с собой частичку вашего секрета.
– Я? – спросил Сальватор с серьезным выражением на лице.
– Да, вы.
– Я пойду постараюсь спасти господина Сарранти, казнь которого должна состояться через восемь дней.
И приятели разошлись каждый в свою сторону.
Но трое молодых людей уходили, глубоко задумавшись.
Насколько он превосходил их, этот таинственный работяга, продолжавший тайно творить такое великое дело и любивший все человечество, в то время как каждый из них троих любил одну только женщину!
Правда, и он любил Фраголу, а Фрагола любила его.
Глава LXX
Улица Лаффит
Проследуем же за каждым из наших героев. Возможно, это позволит нам продвинуться на несколько шагов в нашей истории.
Сделаем это в порядке старшинства и начнем поэтому с Жана Робера.
От Западной улицы до улицы Лаффит путь неблизкий. Поэтому Жан Робер остановил попавшийся ему на улице Вожирар кабриолет, совершавший порожний рейс от Мэнской заставы. И проехал на этом кабриолете чуть ли не через весь Париж. В конце 1827 года Париж заканчивался на Нувель-Атен, а Нувель-Атен начиналась на улице Сен-Лазар.
Проехав треть улицы, Жан Робер остановил кучера.
Тот безуспешно пытался спросить, к какому дому везти седока.
– Я остановлю вас сам, – ответил на это Жан Робер.
На только что построенной церкви Нотр-Дам-де-Лорет пробило четверть первого ночи.
Жан Робер уплатил извозчику как довольный поэт и удовлетворенный любовник, а затем крадучись пошел вдоль стены, закутавшись в плащ. В те годы молодые люди, как это видно на портретах-фронтисписах Байрона, Шатобриана и мсье д'Арленкура, еще носили плащи.
Дойдя до дома номер 24, Жан Робер остановился.
Улица была безлюдна. Он потянул за ручку звонка и стал ждать.
Консьерж пришел лично открыть дверь.
– Натали здесь? – вполголоса спросил Жан Робер, сунув золотой в руку аристократа-консьержа для того, чтобы вознаградить его за то, что потревожили в такой поздний час.
Консьерж понятливо кивнул, проводил Жана Робера до своей комнаты и открыл дверь, которая вела на черную лестницу.
Жан Робер начал стремительно подниматься.
Консьерж запер за ним дверь.
Затем, взглянув на золотой, произнес:
– Чума ее побери! Мадемуазель Натали неплохо устроилась! Меня не удивляет, что она сегодня так элегантна!
А в это время Жан Робер поднимался по лестнице со скоростью, которая говорила одновременно о его прекрасном знании места и о желании как можно скорее оказаться на четвертом этаже, который и был целью его ночной экскурсии.
Это казалось тем более вероятным, что наверху его прихода дожидалось некоторое скрытое темнотой лицо.
– Это ты, Натали? – спросил молодой человек.
– Да, мсье, – ответила субретка, чья безукоризненная одежда в полной мере соответствовала тому, что только что сказал консьерж.
– А твоя хозяйка?
– Она уже предупреждена.
– Она сможет принять меня?
– Надеюсь, что да.
– Спроси же, Натали, спроси!
– Не желаете ли, мсье, пока пройти в голубятню? – спросила с улыбкой современная Мартон.
– Куда хочешь, Натали, куда поведешь, дитя мое. Главное, чтобы я там не оставался надолго в одиночестве.
– О, насчет этого можете не беспокоиться. Вы можете гордиться тем, что вас любят.
– Правда, Натали, меня любят?
– Черт! Вы ведь этого заслуживаете.
– Ты мне льстишь!
– Но ведь о вас говорят во всех газетах!
– А разве во всех газетах не говорят также и о господине де Моранде?
– Да, говорят, но это совсем другое дело.
– Почему это?
– Он же не поэт!
– Да, не поэт. Но зато он – банкир. Ах, Натали, поверь мне, очень немногие женщины, будь им предложено выбирать между банкиром и поэтом, выбрали бы поэта…
– Но все же моя хозяйка…
– Твоя хозяйка, Натали, не женщина, а ангел.
– А кто же тогда я?
– Ужасная болтушка, которая заставляет меня терять время.
– Входите, – сказала субретка. – Постараемся вернуть потерянное время.
И она втолкнула Жана Робера в помещение, которое молодой человек называл голубятней.
Это была милая комнатка, затянутая в сатин, как и примыкавшая к ней туалетная комната. Софы, подушки, занавески, кровать – все было из сатина. Маленький ночник, висевший на потолке в колпаке из розового богемского стекла, проливал тот слабый и приятный свет, который сильфы и ундины организовывали для королевы фей при ее путешествии по своим владениям.
Дело в том, что когда госпожа де Моранд не могла принимать Жана Робера у себя дома, именно в эту квартиру она приезжала проводить час в его обществе. Она обустроила эту комнатку для себя и на свой вкус и именно для этой цели.
А поскольку комнатка эта находилась под самой крышей, молодая женщина, как и Жан Робер, называла ее голубятней.
Комнатка вполне заслуживала это название и не только потому, что находилась она на четвертом этаже, но и потому, что там царила нежная любовь.
Никто, кроме госпожи де Моранд, Жана Робера, Натали и обойщика, который все оборудовал, не знал о существовании этого кокона для бабочки.
Именно там хранились, спрятавшись в это уединенное место, тысячи воспоминаний, которые представляют собой богатство настоящей любви: отрезанные локоны волос, упавшие с головы и носимые на сердце ленточки, букетики увядших пармских фиалок вплоть до красивых камешков, подобранных на морском пляже в то время, когда влюбленные впервые встретили друг друга и долго бродили вместе. Короче, там хранилось все самое дорогое: письма, по которым они с первого дня знакомства узнали о том, что любят друг друга, и с помощью которых они могли вспомнить все прошлое, каждую волну, каждое деревце, каждый цветок. Эти письма почти всегда являются катастрофой для любви, но влюбленные не могут не писать их друг другу и не имеют смелости сжечь. Ведь можно было бы эти письма сжечь и хранить их пепел, но пепел – это знак смерти и эмблема небытия.
На полке камина лежал маленький бумажник, куда оба влюбленных записали одну и ту же дату: 7 марта. По обеим сторонам надкаминного зеркала висели два небольших полотна, написанных лично госпожой де Моранд во времена ее девичества. Кроме того, на зеркале висели четки из слоновой кости, с которыми Лидия подошла к первому причастию. Эти четки представляли собой странную реликвию, к которой Жан Робер, суеверный, как и все поэты, относился с глубоким обожанием. Короче, в этой комнате, предназначенной для встреч и счастья, а также для ожидания и мечтаний, было все, что помогало выносить муку ожидания и увеличить счастье.