Сальватор, стр. 106

– Да, – ответил господин Жерар глухим голосом.

– Ага!.. Тогда, поскольку с этим мы все выяснили, вы должны понимать, что это только одна из тысячи других целей ваших прогулок. Потом я укажу вам и другие, и не пройдет и года, слово Жакаля, я сделаю вас одним из самых преданных, одним из самых ловких и, следовательно, одним из самых полезных слуг короля.

– Значит, – прошептал господин Жерар, лицо которого приняло смертельно-бледный оттенок, – вы предлагаете мне, мсье, стать вашим шпионом?

– Коль скоро вы сами произнесли это слово, мсье Жерар, я не стану вас опровергать.

– Шпик!.. – повторил господин Жерар.

– Да что, черт возьми, обидного вы находите в этой профессии? Да разве я сам не являюсь первым из шпиков Его Величества?

– Вы? – пробормотал господин Жерар.

– А кто же еще! И поверьте мне, что я при этом отнюдь не считаю себя менее честным человеком, чем, скажем, какой-нибудь шпик, я не хочу никого этим обидеть, дорогой мсье Жерар, который, допустим, убил своих племянников с тем, чтобы завладеть их состоянием, и который, убив их, позволяет отрубить голову невинному человеку для того, чтобы спасти свою шкуру!

Эти слова господин Жакаль произнес с такой насмешкой, что господин Жерар опустил голову так низко, что для того, чтобы расслышать его слова, надо было обладать таким тонким слухом, который был у господина Жакаля. И тот услышал:

– Я сделаю все, что вы скажете!

– В таком случае все идет прекрасно! – сказал господин Жакаль.

Затем он взял свою шляпу, которую положил на пол рядом с креслом, и поднялся на ноги.

– Кстати, само собою разумеется, – продолжил он, – тайна вашей преданности, дорогой мсье Жерар, остается между нами. Именно поэтому я и предложил вам приходить на встречу со мной так рано. Знайте, что в этот час вы не встретите у меня никого, кто бы вас знал. Следовательно, ни у кого не будет оснований – а в этом вы заинтересованы не меньше меня – называть вас шпиком. Тем более что от этого прозвища вы позеленели лицом.

Теперь еще вот что: через шесть месяцев, если я буду доволен вашей работой и после того, разумеется, как мы избавимся от мсье Сарранти, я попрошу у Его Величества дать вам право носить кусочек красной ленты. Вы ведь так хотите это иметь, ну просто большой ребенок!

Сказав эти слова, господин Жакаль направился к двери. Господин Жерар последовал за ним.

– Не стоит беспокоиться, – сказал господин Жакаль. – По тому, как вспотело ваше лицо, я вижу, что вам сейчас очень жарко. Не стоит рисковать, выходя на сквозняк. Я был бы в отчаянии, если бы вы накануне вступления в должность подхватили воспаление легких или плеврит. Поэтому посидите-ка лучше в кресле и справьтесь с волнением. Но послезавтра, в среду, будьте в Париже. Я распоряжусь, чтобы вас не заставляли ждать.

– Но… – пробормотал господин Жерар.

– Что значит «но»? – спросил господин Жакаль. – Я полагал, что мы уже обо всем договорились.

– Я хотел спросить об аббате Доминике, мсье.

– Об аббате Доминике? А что? Он будет в Париже через пару недель. Самое позднее через три… Но что с вами?

И господину Жакалю пришлось поддержать господина Жерара, который едва не упал в обморок.

– А если, – пролепетал господин Жерар, – если он вдруг вернется…

– Я ведь вам уже сказал, что папа римский не разрешит ему разглашать вашу тайну.

– А если он сделает это без его разрешения, мсье? – сказал господин Жерар, сводя в мольбе ладони.

Полицейский посмотрел на господина Жерара с глубочайшим презрением.

– Мсье, – сказал он ему, – не вы ли мне сказали, что аббат Доминик дал клятву?

– Дал.

– Какую же?

– Он поклялся, что обнародует документ, которым он владеет, только в том случае, если я умру.

– Так вот, мсье Жерар, – сказал начальник полиции, – если аббат Доминик вам в этом поклялся, он, как настоящий честный человек, эту клятву сдержит. Только…

– Что только?

– Только постарайтесь не умирать. Ибо в случае, если вы умрете, аббат Доминик решит, что свободен от обещания и больше ни за что не несет ответственности.

– А пока?..

– Спите спокойно, мсье Жерар, если можете.

Тон этих слов заставил вздрогнуть честнейшего господина Жерара. Когда господин Жакаль сел в карету, он пробормотал:

– Честное слово, этот человек – величайший на свете мерзавец. Если бы я верил в людскую справедливость, я бы его убил на месте!

Затем он вздохнул и добавил:

– Бедняга аббат! Вот кого надо пожалеть. Что же касается его папаши, то этот старый маньяк никому в мире не нужен. Пусть с ним будет, что будет.

– Куда ехать, мсье? – спросил лакей, закрывая дверцу кареты.

– В отель!

– Может быть, вы предпочитаете проехать через ту или иную заставу, по той или другой улице?

– Действительно! Возвращайтесь-ка через заставу Вожирар и езжайте потом по улице Офер. Сегодня хорошая погода. Мне надо убедиться: на месте ли этот нищий Сальватор. Не знаю почему, но чувствую, что этот насмешник задаст вам еще перцу в деле Сарранти. Трогай!

И карета умчалась.

Глава LIV

Метаморфозы любви

Давайте на некоторое время оставим в стороне всю ту часть нашего повествования, которая относится к Жюстену, Мине, генералу Батару, Доминику, господину Сарранти, господину Жакалю и господину Жерару, и, круто развернувшись, войдем в мастерскую того могиканина от искусства, который известен нам под именем Петрюса.

Прошел уже день или два после визита господина Жакаля к господину Жерару. Сами понимаете, мы не можем рассказывать читателю с точностью до одного дня: мы просто выдерживаем хронологию развития событий.

Была половина одиннадцатого утра. В мастерской находились Петрюс, Людовик и Жан Робер: Петрюс сидел в глубоком кресле, Людовик в кресле в стиле Рубенса, а Жан Робер погрузился в огромное вольтеровское кресло. Рядом с каждым из них стояла уже наполовину выпитая чашка чая. А находившийся посреди мастерской стол с еще не убранной посудой говорил о том, что чай они принимали после плотного завтрака.

Лежавшие на полу справа от Жана Робера страницы рукописи с неровными строками – что означало, что это были стихи, – показывали, что поэт недавно закончил чтение своей пятиактовой драмы и при этом бросал после прочтения листы рядом с собой. Последний акт был прочитан минут десять тому назад.

Драма из пяти актов называлась «Гвельфы и Гиббелины».

Прежде чем прочесть свое произведение директору театра «Порт-Сен-Мартен», в которой он надеялся поставить эту драму в стихах, Жан Робер прочел его своим друзьям.

Людовику и Петрюсу пьеса очень понравилась. Обладая артистической душой, оба они с глубоким интересом прослушали историю этого хмурого молодого Данте, который, научившись владеть шпагой раньше, чем пером, нарисовал великолепную картину борьбы в искусстве, в любви и в войне. Будучи влюблены, они выслушали эту историю влюбленного своими сердцами. Людовик в это время думал о своей только что распускающейся любви, а Петрюс вдыхал аромат своей любви в полном ее расцвете.

В ушах их продолжал еще звучать нежный голосок Беатриче, и все трое, по-дружески обнявшись, сели и погрузились в задумчивость. Жан Робер думал о Беатриче де Моранд, Петрюс о Беатриче де Ламот-Удан, а Людовик – о Беатриче Рождественской Розе.

Беатриче была для них не женщиной, а звездой.

Великие и сильные произведения характерны тем, что заставляют мечтать великие и сильные души. Вся разница лишь в том, что одних эти произведения заставляют мечтать о прошлом, других о настоящем, а третьих – о будущем.

Молчание нарушил Жан Робер.

– Прежде всего, – сказал он, – позвольте поблагодарить вас за все те добрые слова, которые вы только что мне высказали. Не знаю, Петрюс, является ли для тебя картина тем же самым, чем для меня драма. Но когда у меня вырисовывается сюжет, когда состыковываются сцены, когда в голове у меня выстраивается вереница актов, какой бы друг ни сказал мне, что моя драма плоха, я не поверю ни единому его слову. Когда драма готова, когда я потратил три месяца на ее сочинение и месяц на написание, друзья должны сказать мне, что она хороша, и тогда я поверю в это.