Могикане Парижа, стр. 99

Она ехала в закрытой коляске и была одета во все черное. Возле нее сидела какая-то старуха и, по-видимому, спала.

Карета направилась с бульвара Инвалидов в аллею Обсерватории, затем возвратилась обратно и несколько раз проехала таким образом туда и назад.

Наконец на углу бульвара Инвалидов и улицы Плюмэ она исчезла окончательно.

Петрюс понял, что предмет его мечтаний живет именно там.

В одно утро он закутался в большой плащ и стал под воротами одного из домов улицы Плюмэ, чтобы дождаться возвращения знакомого экипажа, который только что пронесся мимо него.

Около часу пополудни карета остановилась перед тем самым отелем, расположение которого Петрюс описывал в предыдущей главе с такой точностью.

Следовательно, говоря, что адрес Ламот Гуданов известен всем и каждому, современный Ван Дейк солгал самым наглым образом, потому что не прошло еще месяца с тех пор, как сам он даже не подозревал о существовании этого отеля.

Едва ли стоит говорить о той радости, которую до ставило молодому художнику посещение феи. Он давно уже был от нее в безумном восторге, но она все казалась ему чем-то неземным, неосязаемым. Теперь он знал ее, говорил с нею, ему предстояло провести в ее обществе много часов.

Не подлежит сомнению, что, будь старуха, приезжавшая с нею, слепа и глуха, Петрюс слетал бы в мастерскую и принес бы молодой княгине целые десятки уже совершенно готовых или еще неоконченных портретов, потому что уже целые шесть месяцев все женские фигуры на его картинах поражали сходством с красавицей Региной де Ламот Гудан.

Часть V

I. Старая, но вечно новая история

Петрюс по возвращении в свою мастерскую посмотрел сперва с радостью, потом с досадой на натянутые холсты, на одном из которых он недавно окончил портрет дочери маршала Ламот Гудана. После осмотра, продолжавшегося минут десять, он показался ему так плох в сравнении с оригиналом, что он готов был уничтожить его. К счастью, появление Жана Робера помешало ему привести это намерение в исполнение.

Жан Робер был слишком хороший наблюдатель, чтобы не заметить, что в жизни его друга произошло нечто новое, необычайное. Но он был человек скромный, не любивший напрашиваться на откровенность, и, чувствуя себя лишним, хотел тотчас же удалиться.

Молодые люди, по крайней мере благовоспитанные, редко говорят между собой о своей любви: любящее сердце предпочитает тайну и даже самого близкого друга неохотно вводит в свои укромные углы.

И Жан Робер под предлогом какой-то вымышленной необходимости простился и вышел, оставив друга размышлять в одиночестве над его душевным состоянием. Каково было это состояние, Жан Робер не знал, но что ему было до того: он угадал по улыбке, глазам, по молчаливой рассеянности, что оно у его друга было хорошее.

Петрюс, оставшись в мастерской, провел один из тех дней, воспоминание о которых вызывает даже в преклонные годы радостный трепет.

С этого дня сон, ласкающий всякое юное сердце, особенно сердца натур художественных, – любовь женщины, одаренной красотой, величием и молодостью, – этот сон осуществился для него.

Вечером он сел за фортепиано. Петрюс, как и все художники, обожал музыку. Рука его не могла раскрыть на полотне всех оттенков душевных волнений. Только музыка, с ее чарующими звуками, могла ответить на страстный зов души молодого человека.

Было уже поздно, когда он решился лечь и заснул.

Однако было бы ошибкой сказать, что он заснул: хотя глаза его и были закрыты, но он бодрствовал вплоть до утра. Именно бодрствовал, потому что какой-то тайный голос в нем не переставал повторять имя Регины.

На другой день он вышел из дома в девять часов утра, несмотря на то, что свидание было назначено в двенадцать. Он просто не был в состоянии оставаться на одном месте и провел три часа, отделявшие его от назначенного времени, в прогулке около отеля маршала.

Отель Ламот Гудана, построенный, как мы уже говорили, на улице Плюме (теперь – Удино), состоял из обширного корпуса, расположенного между двором и садом; в глубине этого сада возвышался павильон, заключавший в себе столовую, зал и будуар. Весь он был закрыт гигантской оранжереей, сквозь стекла которой виднелись, как в цветочных заведениях Парижа, как в ботаническом саду Брюсселя или оранжереях знаменитого садовода Ван Гутта, тысячи экзотических растений, листья которых, то широкие и короткие, то тонкие и длинные, принадлежали к разновидностям, не известным ни северу, ни западу.

Этот павильон, окруженный деревьями, был виден только с одной стороны – с юга: совершенно чистое место, свободное от высоких каштанов и кудрявых лип, давало возможность обозревать его сквозь ограду.

В будуаре этого павильона, – наполовину мастерской, наполовину оранжерее, – Регина ждала художника. Правда, не с таким страстным нетерпением, с каким ждал этого свидания он, но, тем не менее, с известным любопытством.

Петрюс явился в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Он всегда придерживался того правила строгой точности, которую Людовик XIV назвал «вежливостью королей».

Переступив порог этого прелестного павильона, он был поражен и очарован.

Открывшийся его взору вид представлял пленительное зрелище для такого человека, каким был Петрюс. Самое живое воображение не могло быть полнее этой роскошной действительности. Тут были собраны все чудеса искусства, все роскошнейшие произведения земли: под исполинскими папоротниками Южной Америки притаилась статуя из розового мрамора двух влюбленных, застывших в целомудренном объятии, – «Амура и Психеи» Кановы, меж листьев пальмы виднелись наяды с распущенными волосами – Клодиона.

Здесь были размещены до двадцати бюстов знаменитостей семнадцатого и восемнадцатого веков вперемежку со статуями из флорентийской бронзы учителей средних веков; под розовидными растениями Европы, под магнолиями Северной Америки – грации Германа Пилона, нимфы Жана Гужона, Амуры Жана Болонь – этой знаменитости, которую отняла у нас Италия; наконец, до сотни образцовых произведений из камня, дерева, мрамора, бронзы, расположенных в систематическом порядке в этом чудном цветущем лесу.

Регина казалась богиней-покровительницей, всемогущей феей этого очаровательного мира.

Петрюс колебался, несмотря на то, что лакей передал ему приглашение войти, и Регина была вынуждена с улыбкой обратиться к нему:

– Войдите же, пожалуйста.

– Прошу извинения, мадемуазель, – сказал Петрюс, – но простому смертному простительно колебаться у двери рая.

Регина встала и предложила художнику пройти в зал, превращенный в мастерскую. Посередине зала на мольберте стоял подрамник с натянутым холстом, достаточно широким и длинным, чтобы портрет вышел в натуральную величину. На складном стуле помещались ящик с красками и палитра.

Все было приготовлено умелой рукой, и Петрюсу не понадобилось сделать ни малейшей перестановки.

– Потрудитесь сесть, где вам угодно, и возьмите одну из роз, которая вам более всего понравится, – обратился Петрюс к Регине.

Регина приняла самую непринужденную позу и взяла прелестный цветок.

Петрюс взял карандаш и уверенной рукой сделал общий набросок портрета. Дойдя до отделки мелких деталей, он заметил, что в лице Регины нет необходимого оживления.

– Позвольте, мадемуазель, предложить вам, – сказал он, – поболтать немножко… о чем вам угодно – о ботанике, географии, музыке. Я должен сознаться, что принадлежу к школе художников-идеалистов. Мне кажется невозможным написать хороший портрет с неподвижного лица. Масса лиц, приглашающих писать с себя портреты, благодаря неестественному молчанию, которое они хранят во время сеансов, выходят суровыми и не схожими, что вызывает улыбки их друзей: «О! Это совсем не ваше лицо – уж слишком важно» или «Слишком старо». И вина падает на бедного художника, а этот художник зачастую вовсе не знает своего оригинала, и что же удивительного, если вместо обычного выражения он придает ему выражение минуты.