Могикане Парижа, стр. 82

Я уловил момент, когда он остановился в нерешительности, броситься ли ему на меня или тащить ребенка к пролому, и прицелился в него так, как целится человек, знающий, что от этого выстрела зависит его жизнь и смерть… Брезиль припал к земле, завыл и исчез в лесу. Я бросился за ним, рассчитывая догнать его и добить прикладом. Было очевидно, что он жестоко ранен, потому что при свете луны на траве виднелась темная и широкая полоса крови. Я шел по ней, как по следу, но, дойдя до леса, потерял ее из виду.

Тем не менее, я бросился к пролому. Он мог уйти через него, да через него же прошла и Леони. На одной из цепких ветвей висели даже клочки ее воротничка. Но куда же она делась? С тех пор, как она пробралась здесь, прошло больше часу. Дорога в Фонтенбло и Париж проходила на расстоянии не более одного лье отсюда. Но как мог я узнать, в какую сторону она свернула? Встретила ли она кого-нибудь и куда ее повезли? А что если, пока я разыскиваю ее, кто-нибудь придет в замок и увидит на лугу труп Виктора? Нет, прежде всего необходимо избавиться от этого трупа.

Только в эту минуту заговорило во мне чувство само сохранения. Ведь оставить труп в пруду – было истинным безумием! Утопленники всегда через несколько часов всплывают на поверхность! В сущности, даже хорошо, что Брезиль вытащил его! Нужно теперь похоронить его в каком-нибудь уединенном уголке сада, и тогда дело канет в вечность!

Я вернулся опять в парк через пролом, мимоходом сорвал с колючек клочок воротничка Леони и бегом бросился к пруду. Вдруг у меня мелькнула мысль, от которой закружилась голова. А что если трупа на берегу уже не окажется? Что тогда? Где его искать?

Но, к счастью, он был там… К счастью! Понимаете ли вы весь ужас одной этой мысли!

– Да, ужасно, ужасно! – проговорил монах, у которого от этого рассказа шевелились на голове волосы.

Жерар помолчал, глубоко вздохнул и продолжал:

– Для того чтобы похоронить ребенка, мне нужна была лопата, но за то время, пока я ходил к пролому, я так измучился опасением, что труп пропадет, что теперь не хотел больше расставаться с ним, закинул ружье за спину, подхватил труп на руки и пошел за лопатой к сараю, где старик Винцент прятал свои садовые инструменты. Я скоро нашел то, что мне было нужно; но сарай этот стоял в огороде, а я хотел закопать мальчика непременно как можно дальше от огорода, в самой отдален ной части парка. Ради этого я должен был снова пройти через освещенный луной луг, с отвращением поглядывая на шедшую рядом со мною безобразную длинную тень человека с трупом ребенка на руках. Ноги его болтались впереди, голова повисла за моей спиной.

Я прибавил шагу и вошел в лес. Путь, который мне предстоит от часа моей смерти до часа страшного суда, наверно, не будет для меня так ужасен и мучителен, как этот ночной переход через мой собственный парк, под темной сенью вековых деревьев. Ноги подо мной подкашивались, грудь была до того сдавлена спазмом, что по временам мне приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание.

Вдруг я остановился, потом рванулся вперед, но что-то держало меня на месте. Я задрожал всем телом, голова закружилась, и в ней понеслись целые вереницы страшнейших видений. Мне казалось, что я умираю.

Наконец, я, сделав ужасное усилие, оглянулся. Белокурые кудри ребенка запутались в ветвях и задержали меня. Все это продолжалось не более секунды, но и в этот миг я видел, как над моей головой сверкнул нож гильотины. Я расхохотался ужасным, диким хохотом и изо всех сил дернул труп. Прядь волос его осталась на ветках, но я, не обращая на это внимания, пошел дальше.

Пробравшись сквозь густую чащу, я очутился в нескольких шагах от дерновой скамейки в таком глухом месте парка, что за все четыре года моей жизни в замке я бывал там не более двух раз. Я выбрал место фута в три длиною и принялся копать яму, рассчитывая, что окончу ее через час или полтора.

Да, но каков был этот час для меня, отец мой!.. Было около двух часов утра. В августе природа начинает пробуждаться именно около этого времени. Птицы начинают чирикать на деревьях, животные поднимаются в чащах на ноги. При малейшем шуме я оборачивался, – мне слышались чьи-то шаги. Пот лил с меня градом, дыхание вырывалось из груди с каким-то свистом. Я чувствовал, что наступает день.

Наконец могила была готова. Так как она была не очень глубока, я опустил в нее тело ребенка вертикально, потом начал забрасывать его землею, изо всех сил притаптывая ее ногами, чтобы на поверхности не осталось бугорка. Вся земля все-таки в яму не вошла, и я разбросал остатки ее в разных местах, поодаль от могилы. Потом нарезал пластов дерна и тщательно разложил его сверху, чтобы не было видно свежевскопанного места. Отойдя на несколько шагов и присмотревшись, я убедился, что от моего злодейства не осталось теперь и следа.

Солнце поднялось над горизонтом и залило своим светом вершину огромного дуба, под которым я стоял. В ветвях его, над моей головою, распевал соловей.

VI. Конец исповеди

Солнечный свет привел с собою и два страшных призрака дня: воспоминание и размышление. Я увидел солнце с тем же страхом, с каким смотрит человек, приговоренный к смерти, на тюремщика, который пришел сказать ему время казни.

Необходимо было на что-нибудь решиться. Но все существо мое обратилось в ужас, неуверенность, в какой-то мучительный хаос, и у меня никогда не хватало бы сил продумать план защиты, если бы он не был почти целиком заранее подготовлен Орсолой. Даже ее собственная смерть набрасывала на эту ночь еще больший оттенок таинственности и в особенности отдаляла всякое подозрение от меня. Все знали, до чего я любил эту женщину, и никому не могло прийти в голову, чтобы я сам был причиной ее смерти. Кроме того, собаку, наверное, найдут где-нибудь мертвой, и труп ее будет тоже доказательством того, что я наказал ее за то, что она не смогла вовремя подоспеть на помощь любимым мною существам.

На мне не было ни малейших следов того ужасного свидетеля, которого не могут уничтожить никакие усилия, т. е. ни малейшей капли крови. Такими соображениями мне удалось себя несколько успокоить.

Единственной проблемой, которая меня тревожила, был побег Леони, хотя, если бы она даже и заговорила, то могла обвинять только Орсолу, а той уже не было в живых.

Я поднялся к себе в комнату, прибрал следы вчерашней оргии, выпил весь остаток вина в одной из бутылок, привел в порядок свою одежду и поспешно пошел к мэру. Это был добряк из мужиков, такой же ремеслен ник, как и я, которому именно эта общность занятий и внушала особенную симпатию ко мне.

Я рассказал ему басню, которую сочинили мы с Орсолой: будто бы дети исчезли, и исчезновение их и про пажа трехсот франков, которые я накануне взял у нотариуса, настолько совпадают с бегством Сарранти, что подозревать и в краже, и в убийстве можно только корсиканца.

– Несчастный мой отец! – прошептал Доминик.

– Да! – вскричал умирающий. – Небо уже достаточно наказало меня, и я сам возвращаю вашему отцу его честное имя! Ради этого вы должны простить меня. Без вашего прощения мне нечего надеяться даже на милосердие Божие.

– Продолжайте, – глухо проговорил монах.

– Чтобы объяснить, почему я доношу об этом ужас ном происшествии так поздно, я рассказал, что вернулся накануне домой очень поздно, и, думая, что все уже спят, прошел прямо в свою комнату и лег спать без помощи прислуги. Наутро, когда я проснулся, меня уди вило, что в доме так странно тихо. Я встал, оделся и, проходя через кабинет, заметил, что ящики моего бюро взломаны. Я пошел в комнату Орсолы, но там никого не было, в детской – тоже. Я начал кричать, звать и ис кать по всему дому. Наконец в чулане я нашел труп Орсолы. По виду раны можно было заключить, что она задушена. Невдалеке, на лужайке, лежал сорвавшийся с цепи Брезиль. В припадке безумного горя и гнева я схватил ружье и выстрелил в него, и он, раненный, убежал.

Мэр добродушно поверил всему этому, а мою бледность и сбивчивость рассказа объяснил моим испугом. Он всячески старался меня утешить, послал своего помощника за следователем, а сам пошел со мною в замок.