Могикане Парижа, стр. 50

– Камилл!

– Да, я уеду! Я поставлю между собою и своей страстью непреодолимую преграду, уеду за море и поселюсь в Шотландии или в Англии, оставлю и Париж, и Кармелиту, и даже тебя самого.

Он зарыдал и бросился на диван.

Коломбо стоял перед ним молчаливый и твердый, как скалы его родины, о которые уже шесть тысяч лет бесплодно хлещут морские волны.

– Благодарю тебя за твое великодушное намерение, – заговорил он наконец. – Я нахожу это величайшей жертвой, какую ты только мог мне принести. Но теперь это уже слишком поздно, Камилл.

– Как поздно? – с удивлением спросил креол, поднимая свое залитое слезами лицо.

– Да, слишком поздно! – повторил Коломбо. – Если бы у меня даже и хватило эгоизма воспользоваться твоей жертвой, то разве возможно теперь вырвать из сердца Кармелиты любовь к тебе?

– Так и Кармелита любит меня? Ты в этом уверен? – вскричал Камилл, мгновенно вскакивая на ноги.

Коломбо пристально смотрел ему в лицо, которое вдруг высохло, как под лучами тропического солнца.

– Да, она любит тебя! – проговорил он.

Камилл только теперь понял, сколько эгоизма было в этом взрыве радости, который вспыхнул в его душе и показался в глазах.

– Я уеду! – решительно повторил он. – С глаз долой – из сердца вон.

– Нет, вы не расстанетесь, – ответил Коломбо, – или, вернее, я не разлучу вас. Пойми, что я был бы просто подлецом, если бы не смог победить в себе любовь, которая могла бы сделать несчастными моего брата и мою сестру.

– Коломбо! Коломбо! – почти кричал креол, видя муку, которую старался скрыть бретонец, и пытаясь прекратить ее.

– Не волнуйся обо мне, Камилл. Скоро наступят каникулы, я и уеду.

– Никогда!

– Я уеду, и это так же верно, как и то, что я теперь говорю с тобою. Но обещай мне только одно, Камилл, – прибавил он заметно дрогнувшим голосом.

– Что же именно?

– Обещай, что сделаешь Кармелиту счастливой.

– Коломбо! – вскричал креол и горячо обнял его.

– Поклянись, что станешь уважать ее невинность до самой вашей свадьбы.

– Клянусь тебе в этом перед самим Богом! – торжественно произнес Камилл.

– Ну, вот и хорошо! – сказал Коломбо, утирая глаза.

– Я могу теперь уехать несколькими днями раньше… Пойми, Камилл, – продолжал он заметно глуше, – как бы ни был я силен, но ведь я отрекся от своих надежд еще слишком недавно, и вид вашего счастья все еще составляет для меня нестерпимую муку. Да и, наконец, одно мое присутствие было бы и для вас самих и оскорблением, и помехой… Оно казалось бы вам живым упреком… Так лучше – я уеду завтра, а горе, которое меня гонит, будет иметь хоть ту хорошую сторону, что доставит моему отцу хоть несколько лишних дней счастья.

– Ах, Коломбо! – страстно проговорил креол, снова бросаясь в объятия благородного бретонца. – Ах, Коломбо, какой я жалкий и ничтожный человек по сравнению с тобой! Прости, прости меня за то, что ради меня ты должен отречься от своего величайшего счастья! Но, вот видишь, мой чудный, мой почтенный друг, когда я говорил тебе, что собираюсь уехать, то я лгал тебе. Я ни за что не уехал бы, а просто хотел застрелиться.

– Несчастный! Сумасшедший! – вздохнул Коломбо. – А вот я так уеду – без малейшей мысли о само убийстве. Мне даже думать об этом нельзя: у меня есть отец.

Он помолчал и несколько успокоился.

– А между тем, – проговорил он задумчиво, – ты сам поймешь, что за женщину, которую любишь, умереть ведь можно.

– Да. Я даже не понимаю, как можно жить без нее.

– И это совершенно верно. Мне самому приходили в голову такие мысли.

– Тебе, Коломбо? – переспросил Камилл не без ужаса, потому что знал, что для мрачного бретонца слова эти имели совсем иной смысл, чем для него, легкомысленного сына юга.

– Да, мне, мне, Камилл! – ответил Коломбо. – Только ты не беспокойся, не волнуйся…

– Ах, да! Ты ведь сам сказал: у тебя есть отец.

– Да. Но, кроме отца, у меня есть еще вы двое. Вы мои друзья, а мне было бы страшно, что тень моя будет для вас упреком. Ну, а теперь с богом иди спать. Ты видишь – я спокоен. Теперь мне больше всего на свете хочется поскорее увидеть отца.

Камилл с видимым удовольствием прислушался к этим словам и скоро ушел, оставляя в полном одиночестве Коломбо, который был молчалив, как дерево, лишившееся листвы весною.

– Отец! – проговорил Коломбо в раздумьи. – Кажется, было бы гораздо лучше, если бы я никогда с ним не расставался.

X. Отъезд

Коломбо решил, что уедет на следующий день вечером.

Объяснение с Кармелитой было чрезвычайно тягостно.

Она сидела у себя и работала, когда к ней вошли Коломбо с Камиллом.

Все трое как-то странно молчали. Молодые люди с усилием переводили дыхание, но девушка дышала ровно и была спокойна.

Кармелита была удивлена этим странным молчанием и только что собралась спросить, что оно выражает, как Коломбо грустно проговорил:

– Я уезжаю, Кармелита.

Она вздрогнула и быстро подняла голову.

– Как уезжаете?

– Да, нужно ехать.

– Куда же?

– В Бретань.

– В Бретань? Это почему же? Ведь каникулы начнутся только через месяц.

– Так нужно, Кармелита.

Девушка пристально посмотрела ему в лицо.

– Нужно? – повторила она.

Коломбо собрал все свои силы, чтобы произнести ложь, которую задумал еще накануне.

– Этого желает мой отец, – ответил он.

Но губы честного бретонца так не привыкли ко лжи, что он скорее пробормотал, чем проговорил эти слова.

– Так вы уезжаете!.. А что же будет со мною!? – сказала девушка грустно и с прелестным эгоизмом.

У Коломбо замерло сердце. Он побледнел, как мертвец.

Камилл, напротив, вспыхнул.

– Ведь вы знаете, Кармелита, – сказал Коломбо – в человеческом языке есть слово, о которое разбиваются все наши надежды и желания, и слово это: надо.

Он произнес эти слова с такой твердостью, будто их проговорила сама судьба.

Кармелита опустила голову.

Оба молодых человека видели, как на работу, бывшую у нее в руках, потекли слезы.

Тогда в душе бретонца поднялась тяжелая борьба. Камилл по лицу его видел, как сильно он страдал. Может быть, он даже не выдержал бы, упал перед Кармелитой на колени и признался ей во всем. Но в это время Камилл положил ему руку на плечо и проговорил:

– Коломбо, милейший друг, ради бога, не уезжай!

Эти слова вернули Коломбо всю его твердость.

Камилл знал, что делал и какое влияние произведут его слова на сердце друга.

Большего он не сказал потому, что то, чего он хотел, было достигнуто и этими немногими словами.

Вечер прошел грустно.

Только в самую минуту расставания молодые люди заглянули каждый в свое сердце.

Коломбо понял, что любит Кармелиту непреодолимой, страстной любовью. Вырвать эту любовь из своего сердца значило для него все равно, что вырвать и сердце из груди.

Кармелита тоже поняла, как серьезно и сильно любит она Коломбо. Но когда ночью, среди своих девичьих раздумий она стала размышлять о браке, которым, по ее мнению, должны увенчаться все такие отношения, ей вдруг представился вопрос: позволит ли старый гордый граф, чтобы его сын женился на скромной девушке без гром кого имени.

Отец ее действительно погиб на поле битвы в чине капитана. Но эпоха Реставрации положила между людьми, служившими Наполеону, и теми, кто служил Людовику XVIII, такую непроходимую пропасть, что даже Кармелите было ясно, что граф де Пеноель едва ли согласится на брак сына с дочерью капитана Жерве.

Прежде всего ей пришло в голову, что отец Коломбо узнал о том, в какой дружбе они живут, и вызвал сына, чтобы положить этому конец. Мысль эта возмутила гордость девушки, и она решила больше ни о чем не спрашивать.

Последние часы перед разлукой прошли еще грустнее. У каждого из троих друзей не раз замирали слова на гу бах, а на глаза набегали слезы.

Но даже и в эти мучительные часы бретонец ни одним взглядом не выдал душившей его страсти. Он, как молодой спартанец, не переставал улыбаться. Правда только, что улыбка эта была грустная.