Могикане Парижа, стр. 195

Старые псы и старые слуги, как верное эхо ваших сокровеннейших страданий, повторяют их, не рассуждая, – смеются и плачут, наслаждаются и страдают с вами и совершенно так же, как и вы, – и вам никогда не удастся подметить никакой посторонней примеси в их улыбке или слезах.

Сегодняшнее поколение отрицает их существование, следующее – не будет знать их даже понаслышке.

Бедный Гервей не только отличался верностью и преданностью тех собак, сравнение с которыми делает некоторым людям честь, но имел и все их способности.

Он услыхал и узнал шаги своего господина, которые глухо раздавались на ступенях лестницы, подбежал к двери и открыл ее.

Граф, бледный, с лицом, носившим следы обильных слез, которые он пролил, придя в чувство, твердый и спокойный, показался на пороге.

Аббат Доминик вошел вслед за графом.

Старик поклонился собранию крестьян, как будто перед ним стояли принцы крови.

– Последние друзья моего сына, которые проводили в могилу имя Пеноелей, – сказал он, – я сожалею, что не могу принять вас достойнее в замке моих отцов. Мы, Гервей и я, были так опечалены, что не приготовили достаточно для вашего угощения. Во всяком случае, я прошу вас войти в столовую и, следуя обычаю нашей старой Бретани, принять с чистым сердцем, как я вам и предлагаю, похоронный обед.

Затем, пройдя твердым шагом через зал и приказав Гервею отворить дверь, находящуюся против той, в которую он только что вошел, граф пригласил всех присутствовавших, начиная от мызника и кончая пастухом, войти в столовую.

Огромные дубовые доски, положенные на козлы, составили гигантский стол, на котором был расставлен поистине грандиозный обед. За столом не было ни более, ни менее почетных мест. Видно было, что смерть уравняла всех в этом зале.

Старый граф поместился посреди стола и сделал знак Доминику занять место напротив него.

Старики разместились по его левую и правую сторону, и каждый по возрасту занял свое место, хотя все продолжали стоять.

Аббат Доминик прочитал посреди глубокой тишины молитву «Благословен», которую хором повторили за ним все присутствующие.

Тогда граф Пеноель сказал с истинно античной простотой:

– Друзья мои, примите участие в этом угощении в честь виконта Пеноеля, как будто он лично вам его предлагает.

И протянув стакан Гервею, который наполнил его вином, граф поднял его высоко над головами гостей и громко сказал:

– Я пью за упокой души виконта Коломбо Пеноеля!

Все повторили хором:

– Мы пьем за упокой души виконта Пеноеля!

Обед начался.

На человека, незнакомого с этим древним обычаем, сохранившимся не только в Бретани, но и во многих других провинциях Франции, поминальный обед не может не произвести самого трогательного впечатления. Могучая покорность судьбе, в которую в этом случае, как в броню, облекается семейство покойного, – действительно непостижима. Трудно понять, как семейство покойного, имея возможность в уединении оплакать свое страшное горе, по собственному желанию подвергается жестокой пытке – сдерживать свои слезы и тяжкое биение своего надорванного сердца, а между тем число этих добровольных мучеников очень велико. В Бретани же похоронные трапезы, эти остатки варварства, трудно объяснимые и в более отдаленные эпохи, – до такой степени уважаются, что, пожалуй, непрошеные советчики, которые пожелали бы доказывать несчастным семействам жестокость этих обычаев, были бы приняты не совсем дружелюбно.

По окончании обеда аббат Доминик прочел благодарственную молитву, и гости встали из-за стола.

Граф Пеноель приблизился к двери, которую Гервей, разумеется, обедавший со всеми вместе, широко отворил. Остановившись в дверях, граф прислонился к притолоке, и когда первый крестьянин вышел из зала и прошел мимо него, он сказал ему, наклоняя голову, с видом признательности:

– Я благодарю тебя, что ты проводил сына моего до могилы.

И делал так до последнего гостя.

Последним вышел аббат Доминик.

Граф Пеноель поклонился и ему, как и другим гостям, но, сделав это, он положил руку на плечо монаха, устремил на него умоляющий взор и произнес только два слова:

– Отец мой!..

Монах понял не столько слова, сколько сам взгляд.

– Я буду иметь честь остаться с вами, если вы этого желаете, граф, – сказал Доминик.

– Благодарю вас, отец мой, – отвечал старый граф, который, простясь движением руки с прочими гостями, в сопровождении Гервея увлек за собой монаха в комнату, имевшую вид рабочего кабинета и спальни.

Предложив стул аббату и расположившись возле него, он сказал:

– Это была его комната, когда он приезжал сюда… Она будет вашей на все время, которое вы пожелаете провести в Пеноеле.

X. Святыня отца

Может быть, рассказчик на нашем месте попытался бы изобразить то, что произошло между отцом, оплакивавшим своего единственного сына, и монахом, который пришел рассказать ему о последних минутах этого сына. Сохрани нас Бог, браться за такую невыполнимую задачу – изобразить печаль отца, потерявшего единственного сына, или сына, потерявшего своего отца.

Выслушав повествование о последних минутах Коломбо, граф Пеноель, несмотря на просьбы монаха отвести ему другую комнату замка, поместил Доминика в комнате своего сына и удалился, желая дать ему отдохнуть после нелегкого путешествия.

На другой день монах, боясь увеличить печаль несчастного отца своим видом, сказал графу, что желает уехать в тот же день.

– Это в вашей воле, отец мой, – отвечал граф. – Вы так много для меня сделали, что я не смею просить более. Но если ничто особенное не требует вашего присутствия в Париже, я просил бы вас провести со мной еще несколько дней: присутствие друга моего сына может только облегчить мои страдания, если это вообще возможно.

– Я останусь с вами, граф, – сказал аббат, – сколько вам будет угодно.

Так прожили они вместе целый месяц.

Как же проводили они свои дни?

Так же, как проходил каждый предыдущий: в разговорах о Коломбо, в созерцании неба и необозримого пространства океана, обмениваясь мыслями о тайнах земли и неба. Изображение одного из таких дней опишет их все.

Утром граф приходил к аббату, молча протягивал ему руку, садился на большую дубовую скамью с резной спинкой и показывал своей длинной, бледной рукой на волны, которые поднимались на синей равнине океана.

– Он обыкновенно садился здесь, – шептал бедный отец, постоянно занятый одной и той же мыслью, – и с этого самого места, где я сижу, взор его уходил к горизонту, туда, куда теперь стремится мой. Он лучше понимал величие Бога на виду этого громадного моря, часто брал он глобус, ставил его на подоконник, и, переходя от океана к земле и от земли к небесам, его взор пытался пронзить густую пелену, которую Господь, усеяв бесчисленными звездами, простер между землею и им… Посмотрите, отец мой, – продолжал граф, не оставляя своего места и показывая пальцем инструмент, – вот его небесный глобус. Я вижу еще его блуждающую руку на этих неведомых мирах…

Вот его книги по юриспруденции, медицине, физике, химии, ботанике… Вот его ружье, его карабин, его рапиры… Вот его картонажи [13], его фортепиано, его Вергилий, его Гомер, Дант, Шекспир, его Библия… Потому что Коломбо восхищался всем, что было прекрасно, уважал все великое, где бы ни находил его! Не правда ли, когда осматриваешь эту комнату, так и кажется, что вот-вот он войдет, улыбнется нам, сядет здесь и будет с нами беседовать!

Старик опустил голову на руки и добавил, как бы говоря сам с собою:

– В одну из последних ночей, проведенных им здесь, – то была бурная ночь, – в воздухе была нестерпимая духота. Я не мог дышать в моей комнате, мне было тяжело и грустно, как будто какая-то зловещая птица носилась вокруг моей головы. Заметив свет в его окне, я удивился, что он не спал до трех часов ночи, и отправился к нему. Знаете ли, чем он занимался? Он изучал новый язык – еврейский. Это была необыкновенная организация, высокий оригинальный ум. У других людей есть свои собственные стремления, так сказать, своя специализация в той или другой науке, в том или другом учении. Он же желал все узнать, все изучить, у него была способность все исследовать и все усвоить. Не думайте, что меня ослепляет моя любовь к нему, не отеческая гордость заставляет меня так говорить. Спросите тех, которые его знали, его учителей, его товарищей. Впрочем, вы сами можете это засвидетельствовать, – я все забываю, что он был вашим другом. И когда подумаешь, что несколько фунтов углей, неодушевленного вещества, – разбили этого человека, сотворенного по подобию Божию! Немножко дыма! Неужели это возможно, и не походит ли это на ужасную насмешку?!