Могикане Парижа, стр. 146

Для того, чтобы придать этому ангажементу еще больше веса, мосье Флажоле подписался на контракте сразу же под подписью самой царицы Таматавы, скромно именуя себя опекуном.

С помощью восьми актеров, в числе которых был и он сам, дядя Галилей Коперник ухитрялся выводить перед публикой, по крайней мере, сто или полтораста различных личностей: слепцов, которые прозрели всего за десять минут до представления; немых, которым только что каким-то чудом возвратили дар слова; сержанта императорской гвардии, которого нашли замерзающим на огромной льдине на Березине и которого привез оттуда его собственный брат; плешивого человека, у которого с помощью помады, изобретенной самим владельцем балагана, росли на глазах у публики рыжие волосы на плеши; матроса, который был прострелен навылет в Трафальгарском сражении и которого следовало спешить увидеть, так как доктора объявили, что ему остается всего только три года, два месяца и восемь дней жизни; человека, который был чудесным образом спасен во время кораблекрушения «Медузы» акулой, для которой он и приехал выхлопотать у правительства пожизненный пенсион за спасение погибающих; наконец, всех знаменитых мужчин, знаменитых женщин и знаменитых детей, знаменитых лошадей, знаменитых ослов. Все это помещалось в шестидесяти квадратных футах, а посреди расхаживал сам дядя Галилей Коперник, артист, гадальщик, канатный плясун, фокусник, комедиант, зубодер и проч., и проч. Он был вездесущ, принимал участие во всем, и сам показывал свои чудеса, приправляя их комментариями, приспособленными к пониманию всех посетителей, были ли то дворяне, солдаты, ремесленники, моряки или нищие.

Сам дядя Галилей Коперник, знавший все искусства и ремесла, говоривший на всех языках и наречиях, будь то литературное, духовное, юридическое или даже воровское, признававший всех людей всех классов, званий и профессий за братьев и товарищей, а турок, немцев, англичан, испанцев, русских за соотечественников, и своей собственной особою представлял среди своих редкостей немалую редкость. Одним словом, это был беззаботнейший проходимец, в котором была масса задатков, способных при хорошем направлении сделать из него гения, но так как они были представлены случаю, то из него и вышел только акробат.

Само собой разумеется, что Фафиу воспользовался уроками такого великого учителя, но так как был беднее его талантливостью, то, дошедши до известной границы искусства, остановился и никак не мог переступить через нее. Коперник долго упорствовал в том, чтобы научить его чему-нибудь большему, и непременно хотел сделать его вторым собою и хоть помощником, но, наконец, и сам убедился в невозможности этого. Однако он был не такой человек, который стал бы кормить своего ближнего даром, не извлекая из него пользы, потому и в отношении Фафиу он решился воспользоваться его глупостью и наивностью и сделать из него какое-то чучело, шута горохового.

Множество артистов сходились от заставы Перона, из предместья Рул, из Одеона и вообще из самых отдаленных концов Парижа, чтобы послушать его тирады, которые трещали дюжинами, как петарды и хлопушки в дни народных праздников под ногами прохожих.

Когда Коперник и Фафиу (Кассандр и Джилль) были на сцене, между ними тотчас же завязывался перекрестный огонь таких острот, колкостей, шуточек, глупостей, игры словами, неожиданных вопросов и нелепых ответов, что они могли рассмешить даже англичанина в сильнейшем припадке сплина, а публика буквально надрывалась от хохота.

Но что всего страннее, так это то, что тут комик вовсе не подозревал своих достоинств, – он совершенно не знал сам себя. Он не понимал своего таланта, как многие умные люди не подозревают, что они умны. Как только он всходил на подмостки, он переставал быть Фафиу и превращался в Джилля, и говорил с Кассандрой именно так, как говорил бы настоящий лакей со своим господином, не подыскивая ни интонации, ни выражений, – покорно, естественно, нагло, – смотря по обстоятельствам, и в этом-то и состояла его сила.

IV. Услуга за услугу

Ум Фафиу был действительно до того наивен, что часто доходил до крайних пределов глупости, но сердце у него было превосходное. Товарищи часто издевались над ним, часто срывали на нем сердце, но в душе все искренне любили его. Сам же он был чрезвычайно склонен к серьезным привязанностям и в особенности способен к глубокому чувству благодарности.

В течение предшествовавшей чрезвычайно холодной зимы бедные акробаты провели около месяца без всякого дела, едва зарабатывая су по десять в день. Сальватор узнал об этом и выручил их средствами, только ему одному известными. Самым наивным, добрым, благодарным из всей труппы оказался тут Фафиу. Каждый день после визита к Мюзетте, которая жила на площади Сент-Антре де з’Арк, он отправлялся к Сальватору и спрашивал его, не может ли оказать ему какой-нибудь услуги?

Дело шло таким образом целых три месяца. Между двенадцатью и часом дня, если только Сальватор был на своем месте, к нему приходил Фафиу. Этим-то обстоятельством и объясняется то впечатление, которое он произвел своим появлением на улице Сен-Дени, и то, что он не обратил на это ни малейшего внимания. Фафиу каждый день непременно приходил спросить своего благодетеля, что он может для него сделать, а тот неизменно ласково отказывался от его услуг. Наконец, у обоих это обратилось в привычку.

Найдутся, может быть, люди, которые возразят, что улица Фер приходится по пути от бульвара Тампль к площади Сент-Андрэ з’Арк, но я, как человек, хорошо знающий характер Фафиу, во имя справедливости возражу им: если бы Сальватору вздумалось переселиться даже к заставе Трона, то честный и благодарный Фафиу нашел бы время являться к нему ежедневно и туда.

При этом, однако, невольно рождается вопрос: каким образом человек с таким сердцем мог горячо желать, чтобы лев растерзал царицу Таматавы только затем, чтобы он мог жениться на мадемуазель Мюзетте. Ответом на это может быть только та истина, что любовь – одна из страстей, которые доводят человека до безумия, слепоты и зверства. Страстно влюбленный Фафиу именно ослеп и осатанел по отношению к женщине, которая держала в руках его судьбу и не позволяла ему сделаться счастливым иначе, как с тем условием, чтобы он зарабатывал никак не меньше тридцати франков в месяц.

Между тем Фафиу уже в течение пяти лет зарабатывал всего по пятнадцать франков в месяц, да и те получал так неисправно, что весь его заработок равнялся не больше чем пяти франкам ежемесячно.

Таким образом, свадьба Фафиу была отложена, употребляя ученое выражение дяди Галилея Коперника, «до греческих календ», а Фафиу приходил в отчаяние, бесился и, наконец, доходил до зверского желания, чтобы царицу Таматавы сожрали львы и тигры.

Этими несколькими чертами вполне выясняется и характеризуется отношение к Сальватору и делается понятной фраза, которую он всегда повторял ему:

– Господин Сальватор, клянусь вам честью Фафиу: если я могу вам на что-нибудь пригодиться, располагайте мною как своей собственностью.

Зато когда Сальватор, в течение трех месяцев постоянно отказывавшийся от его услуг, сказал ему: «Хорошо, может быть, я и поймаю тебя на слове», – Фафиу пришел в истинный восторг и радостно воскликнул:

– Тогда вы сделаете счастливым человека, мосье Сальватор, и счастливцем этим буду я.

– Я и так рассчитывал на твою добрую волю, Фафиу, – ответил Сальватор, улыбаясь, – особенно после нашего разговора насчет мадемуазель Мюзетты. И, по правде сказать, даже распорядился тобой заранее.

– Ах, так говорите, говорите скорее, господин Сальватор! – заторопил Фафиу, глубоко тронутый его доверием. – Ведь вы знаете, что я готов служить вам телом и душою.

– Знаю, Фафиу. Ну, так слушай же.

Одной из особенностей Фафиу была способность придавать своему носу и ушам, по крайней мере, сорок восемь различных форм и положений. Он тряхнул головой, непомерно расставил уши и проговорил:

– Я слушаю, господин Сальватор.