Могикане Парижа, стр. 145

Но сообразив всю опасность своего положения, он принялся кричать.

– Мосье Варфоломей! Мосье Варфоломей! Да, ей-богу же, я пришел не за ней! Я даже не знал, что она здесь.

– Так зачем же ты пришел сюда, тюфяк ты соломенный?

– Да вы меня давите! Даже сказать не даете!

– Ну, зачем ты сюда пришел?

– К господину Сальватору.

– Врешь!

– A-а! Да вы меня задушите!.. Помогите! Караул!

– Говори: зачем пришел!

– К господину Сальватору!.. Караул!

– Я тебя спрашиваю, к кому ты пришел?!

– Ко мне! – проговорил позади Фафиу мягкий, но твердый голос. – Выпустите этого человека, Жан Бык!

– Это, вероятно, мосье Сальватор? – спросил великан. – Так или нет?

– Разве вы не знаете, что я никогда не лгу? Говорю вам: выпустите этого человека!

– Ну, хорошо, что вы пришли вовремя, господин Сальватор, – проговорил Варфоломей Лелонг, выпуская свою жертву и вздыхая так шумно, что такого вздоха не устыдился бы даже самый почтенный из четвероногих быков, – а то господину Фафиу никогда не есть бы больше хлеба, а господину Галилею Копернику, зятю Зозо Северного, пришлось бы разыгрывать свои фарсы без своего соломенного чучела.

Он с презрением повернул к себе спиной убогого человека, которого считал своим соперником в сердце мадемуазель Фифин, и предоставил ему возможность спокойно выйти из зала следом за Сальватором.

III. Мосье Фафиу и мэтр Коперник

Сальватор вышел из трактира и расположился на своем обыкновенном месте у стены. Фафиу шел следом за ним, распуская свой галстук, чтобы вздохнуть свободнее.

– Эх, господин Сальватор, как я вам обязан, – говорил он, – ведь вот уже во второй раз вы спасаете мне жизнь! За это я, коли понадоблюсь, готов служить вам по гроб жизни.

– Смотри, Фафиу, поймаю на слове! – сказал Сальватор.

– Богом вам клянусь, что тогда на свете будет счастливый человек, и человеком этим буду я.

– А я ждал тебя, Фафиу.

– В самом деле?

– И даже настолько, что, думая, что ты не придешь, хотел написать тебе письмо.

– Это верно, господин Сальватор, – я опоздал, – да только, видите ли, я застал Мюзетту одну, а как только она одна, я всегда принимаюсь говорить ей, как я ее люблю.

– Так, значит, ты любишь всех женщин на свете, развратник!

– Совсем нет, мосье Сальватор, – я люблю только Мюзетту, и это так же верно, как то, что меня зовут Фафиу.

– А мадемуазель Фифин?

– Да я ее вовсе не люблю! Это она меня любит и бегает за мной повсюду, а я, – стоит мне ее завидеть на одной стороне улицы, – бросаюсь бежать на другую.

– Советую тебе делать это каждый раз, когда ты встретишь Жана Быка, потому что ведь не могу же я поспевать всегда вовремя, чтобы высвобождать тебя из его рук.

– Да, уж нечего сказать! Вот грубый человек! Ну, да я на него не сержусь!.. Знаете… когда человек ревнует…

– Значит, и тебе приходилось ревновать?

– Да-с! Как тигр царицы Таматавской.

– Так ты говоришь, что любишь Мюзетту?

– До смерти люблю! Да вы только посмотрите на меня: ведь эта любовь съедает весь мой жир.

– Но если ты ее так любишь, почему же ты на ней не женишься?

– Мать ее не позволяет.

– В таком случае тебе следует поступить как мужчине и твердо отказаться от этой женщины.

– Ну уж нет-с! Отказаться от нее? А впрочем… Я стану ждать.

– Это чего же?

– А того, чтобы ее маменьку съели!.. Ведь без этого не обойдется.

Сальватор едва заметно улыбнулся при этом наивном признании.

Но заключать на этом основании что-нибудь дурное о Фафиу было бы несправедливо. Он был хороший, честный человек и состоял постоянным участником представлений господина Галилея Коперника.

Приглашен в труппу он был за пятнадцать франков в месяц, да и те получал в четыре месяца раз. Но сверх своего ангажемента он исполнял Жанно, Джилля, Жорисса и вообще все роли, которые подходили к его оригинальной наружности.

Но амплуа его не ограничивалось даже и этим. Он был парикмахером и гримером всей труппы, которая состояла из восьми человек, считая и директора. Господин Галилей Коперник играл Кассандра; мадемуазель Мюзетта – Изабеллу; а он сам, Фафиу, играл Джилля, враждующего с красавцем Леандром, что составляло для него источник невыразимых терзаний, так как он был сам влюблен в Изабеллу и в то же время вынужден беспрестанно слышать, как любимая им девушка говорила другому разные нежности, которые казались ему оскорбительными.

Справедливость требует сказать, что когда они оставались одни, то вполне вознаграждали себя за подобное сценическое лишение: Фафиу расточался в нежностях, а красавец Леандр выслушивал от Изабеллы вблизи все то, что ему приходилось слышать на сцене только издалека.

Бедный Фафиу в высшей степени нуждался в этой любви, которая составляла для него и величайшую радость, и величайшее горе его жизни. Он был совершенно одинок в мире. У него не было ни отца, ни матери, ни дяди, ни тетки, ни молочного брата. С самой ранней юности он не знал ни родственной, ни случайной семьи. Мэтр Галилей Коперник, проезжая однажды мимо горы Святой Женевьевы, увидел, как он кувыркался на улице, пришел в восторг от этого природного таланта и решился развить его. Он взял ребенка к себе и ради приманки накормил его таким ужином, какого тот даже во сне не видал. Фафиу составил себе на этом основании, может быть, даже несколько приукрашенное представление о жизни акробатов и покорно позволил выгибать и вывихивать себе кости, готовясь к роли клоуна.

Сначала они показывали фокусы на улицах Парижа, а потом пробрались в провинцию, а оттуда – и за границу. Таким образом, посетили они все главнейшие столицы Европы, занимаясь по дороге, кстати, и зубодерством, и глотали сабли, и ели пылающую паклю.

Но аппетит разыгрывается во время еды, даже когда ешь пылающую паклю, – и они задумали, вместо того, чтобы шататься по свету, вернуться в Париж и основать свой собственный театр и, вследствие этого решения, в 1825 году получили от полиции разрешение построить на бульваре Тампль деревянный балаган.

С этого времени они ежедневно давали представления, состоявшие из всевозможных фарсов итальянских и ярмарочных балаганов, меняя программу только два раза в год: во время поста для людей набожных давались мистерии, а во время каникул для детей – феерии.

Но все, о чем мы до сих пор говорили, было лишь пустяками, которыми заманивали публику внутрь балагана. И действительно, с ее стороны было бы постыдной неблагодарностью не наслаждаться даровыми представлениями и не зайти посмотреть чудеса, которые дядя Галилей Коперник приготовил для своих зрителей внутри балагана. Мне лично пришлось несколько раз бывать там, и справедливость обязывает меня сказать, что зрелище, которое там открывалось, без сомнения, стоило двух су.

То был целый мир чудес: великаны и карлики, альбиносы и женщины с бородами, эскимосы и баядерки, людоеды и инвалиды с деревянными головами, обезьяны и летучие мыши, ослы и лошади, слоны без хоботов и верблюды без горбов, череп колоссальной черепахи и скелет китайского мандарина, шпага, которой Фердинанд Кортес завоевал Перу, труба, через которую Христофор Колумб впервые увидал Америку, пуговица от знаменитых штанов короля Дагобера, табакерка Фридриха Великого и трость Вольтера, наконец, живая жаба, найденная знаменитым естествоиспытателем Кювье. Одним словом, то была истинная сокровищница редкостей из всего царства природы и всех чудес мира.

Для целой комиссии ученых потребовался бы целый месяц труда на то, чтобы составить один только перечень всех удивительных вещей, которыми был сверху донизу набит балаган дяди Галилея Коперника.

Вследствие всего этого царица Таматавы, показывавшая в соседнем балагане льва и тигра, несмотря на величие своей бумажной короны и поясов из раковин, не нашла возможным отказать дяде Галилею Копернику, когда он попросил мадемуазель Мюзетту перейти в его труппу.

За тридцать франков в месяц царственная наследница владений на островах ветра должна была представлять снаружи балагана Изабеллу, а внутри его – стыдливую Суссанну между двумя грешными старцами.