Могикане Парижа, стр. 110
– Милый дядя, я не хочу продать себя женщине.
– Это еще что?
– Мне кажется, в этой сделке есть нечто позорное.
– Недурно для сына морского разбойника. Итак, я тебя награжу при жизни, я…
– О, дядя!
– Я дам тебе сто тысяч франков.
– Оставаясь холостым, я богаче, чем буду женатым, даже имея в год пять тысяч ливров.
– Ну, я тебе дам двести, триста тысяч, отдам половину всего, что имею, если это нужно. Какого же черта тебе еще? Недаром я бретонец!..
Петрюс взял руку дяди и нежно поцеловал ее.
– Ты целуешь мне руку. Это значит: отойдите, дядя, в сторонку, и чем дальше вы уйдете, тем более доставите мне удовольствие.
– Что вы, дядя!
– А, вот когда я угадал верно! – вскричал генерал, ударив себя по лбу.
– Не думаю, – ответил Петрюс, улыбаясь.
– У тебя есть любовница, негодяй!
– Вы ошибаетесь, дядя!
– У тебя есть любовница, говорю тебе! Это ясно, как день!
– Клянусь вам, нет.
– Я вижу ее перед собой: ей сорок лет, она в когтях держит тебя; вы дали друг другу клятву в вечной любви и воображаете, что это будет длиться таким образом чуть не до второго пришествия.
– Но почему же непременно сорок лет? – спросил Петрюс, улыбаясь.
– Потому, что только в сорок лет можно верить в бесконечную любовь – я говорю относительно женщин – понял? Не смейся!.. Вот он, червячок-то, грызущий тебя! О, я теперь уверен в справедливости моей догадки. Что касается этого, – прибавил генерал и в тоне его послышалось глубокое сострадание, – я даже не порицаю тебя больше; я только жалею тебя, и мне остается только спокойно ждать смерти твоей инфанты.
– Итак, дядя…
– Что?
– Если уж вы так добры ко мне…
– Ты попросишь моего согласия на брак с этой старой ведьмой, мошенник?
– Нет, будьте покойны…
– Будешь умолять признать твоих детей?
– Откажитесь и от этого предположения, дядя, – я не имею счастья быть отцом.
– За это никогда нельзя поручиться! В ту минуту, когда ты входил сюда, маркиза де ла Турнелль убеждала меня…
– В чем?
– Гм… так… ни в чем… Продолжай, пожалуйста. Я ко всему приготовился. Только сделай одолжение, если хочешь сказать что-нибудь очень важное, отложи до завтра, чтоб не повредить моему пищеварению.
– Вы можете, не волнуясь, выслушать меня.
– В таком случае, говори… Рюмку ликера, Франц! Я хочу в самом лучшем расположении духа выслушать исповедь моего племянника… Так, прекрасно. Теперь начинай, Петрюс, – обратился он нежно к художнику, любуясь при свете свечей рубиновыми искрами животворной влаги. – Твоя любовница…
– У меня нет никакой любовницы, дядя.
– Но что же тебе от меня нужно в таком случае?
– Вот уже шесть месяцев, как я люблю одну молодую, в высшей степени уважаемую особу, но, видите ли…
– Нет, ничего не вижу.
– Эта любовь не будет иметь никакого результата, по всей вероятности.
– Тогда ты только даром теряешь время.
– Нет, я, может быть, теряю его так же, как терял Дант, любя Беатриче, Петрарка – Лауру или Тасс – Элеонору.
– То есть, другими словами, ты не хотел взять состояния из рук жены, но охотно приобретешь уважение, славу благодаря любовнице… Логично ли это, Петрюс?
– В высшей степени логично, дядя.
– И каким же чудным творениям обязан ты этой твоей Беатриче, Лауре или Элеоноре?
– Вы помните, дядя, мою последнюю картину?
– Это самая лучшая из всех, в особенности с тех пор, как ты ее подправил.
– Лицо девушки, черпающей воду из бассейна, кажется, вас совершенно удовлетворило?
– Действительно, оно мне особенно понравилось своей оригинальностью.
– Вы спросили, где я взял эту модель?
– И ты ответил, что это продукт твоего воображения, но это тогда же, замечу вскользь, показалось мне маленьким хвастовством.
– Действительно, я вас недостойно обманул, бессовестно обманул, дядя.
– Разбойник!
– Моделью послужила мне она.
– Она?.. Кто она?
– Вы желаете, чтоб я назвал ее?
– Как – желаю ли? Конечно.
– Заметьте, что я не имею ни надежды назвать ее женой, ни дерзости ждать, что она согласится стать моей любовницей.
– Еще больше причин назвать ее. После такого предисловия скрытность неуместна.
– Это мадемуазель…
Петрюс вдруг остановился: ему представилось, что он совершает преступление.
– Мадемуазель… – повторил генерал.
– Регина.
– Регина де Ламот Гудан?
– Да, дядя.
– Ох! – вскрикнул генерал, быстро откидываясь на спинку кресла. – Ох, браво, племянник! Если бы между нами не было стола, я бросился бы тебе на шею и расцеловал тебя.
– Что вы хотите этим сказать?
– А! Я хочу сказать, что существует Бог для честных людей.
– Не понимаю.
– Я хочу сказать, что ты будешь моим Родриго – ты отомстишь за меня.
– Да объяснитесь, ради всего святого!
– Друг мой, спрашивай у меня, что хочешь. Первый раз в жизни ты доставил мне счастье, о каком я никогда и не мечтал.
– О, дядя, я парю в облаках. Можно продолжать?
– Нет, не здесь, дитя мое: я философ, эпикуреец. Свежесть твоей повести плохо согласуется с запахом бараньего филе и кислой капусты. Перейдем в зал. Франц, самого превосходнейшего кофе, молодец мой! Самых тонких, ароматных ликеров! Франц, ты можешь снова надеть крест и нашить галуны: я прощаю тебя по милости моего племянника. Пойдем, Петрюс, дорогое дитя моего сердца! Итак, ты любишь Регину де Ламот Гудан?
Говоря это, генерал обнял Петрюса с нежностью и грацией, свойственной только молодому человеку.
Так они прошли мимо Франца, стоявшего в своей обычной позе: левая рука по шву, правая – возле лба; лицо его сияло радостью и гордостью, когда он тихо повторял:
– О, мой добрый генерал, мой добрый генерал!
VIII. За кофе
Генерал сказал бы непреложную истину, назвав себя последователем школы Анакреона, рабом сластолюбивого сибаритства.
Все его обычаи и обстановка выдавали любовь ко всему комфортабельному, изысканному. Он не мог иначе пить бордоские вина, как в особенных рюмочках, прозрачность которых бросает вызов тонким хрусталям и, лаская взор и губы, не дает измениться ни цвету, ни аромату. Точно так же он пил и кофе: не иначе, как в китайских чашечках или из севрского фарфора.
Дымящийся и пахучий кофе подавался в серебряном вызолоченном кофейнике, которому соответствовала точно такая же сахарница, две тончайшие чашки с золотыми цветами и четыре графинчика с разнообразными тонкими ликерами.
– Ну, – начал генерал, толкая племянника в кресло, – садись ты тут, а я – здесь, и давай пить кофе по примеру философов, утверждавших, что надо было много времени, усовершенствований, гениальных людей и лучей жгучего солнца, чтоб создать эти два напитка – произведения двух противоположных концов света.
Но мысли Петрюса были направлены совсем в другую сторону.
– Милый дядя, – сказал он, – поверьте, что в другую минуту я наслаждался бы этими превосходными ликерами подобно вам, конечно, с меньшим пониманием их достоинства. Но теперь – вы должны понять меня – все мои силы, физические и моральные, сосредоточиваются на одном вопросе, который я прошу позволения возобновить! Что можете вы видеть хорошего в моей любви к дочери маршала Ламот Гудана, которая вас так порадовала?
– Я тебе все это объясню, только дай мне напиться кофе. Помнишь, я тебе говорил перед тем, как сесть за стол, что хорошие яства способствуют изменению воззрений на вещи?.. Ну, так вот, дорогой друг, теперь, когда я пообедал, все представляется мне в розовом свете, и я тебя от души поздравляю. Дай мне напиться кофе, и я поясню тебе мое поздравление.
– Значит, вы тоже находите ее прелестной? – спросил Петрюс, поддаваясь сладкому очарованию, которое овладевает влюбленными незаметно для них самих, когда разговор коснется предмета их любви.
– Нахожу ли я ее прелестной? Черт возьми, это немножко трудно… Я скажу только, что это одна из красивейших женщин Парижа. Припоминая лицо ее, я нахожу в нем сходство с нимфой Овидия… Ты, брат, сильно влюблен! Тем лучше, тем лучше! Я люблю видеть молодость, борющуюся с этой всемогущей силой любви. Я сказал неправду: она не имеет ничего общего с нимфой Овидия: это героиня современного романа в самом глубоком значении этого слова.