Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл., стр. 7
«Ступай! ступай! с тебя и без того смеются!»
«Ты видишь, что я еще не умывался», продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь между прочим выиграть время для своей лени.
«Вот некстати, пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску…»
Тут схватила она что-то свернутое в комок — и с ужасом отбросила от себя… это был красный обшлаг свитки!
«Ступай, делай свое дело», повторила она, собравшись с духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги и зубы колотились один об другой.
«Будет продажа теперь!» ворчал он сам себе, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь. «Недаром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой. Да чуть ли еще, как вспомнил я теперь, не в понедельник мы выехали. — Ну, вот и зло все!.. Неугомонен и чорт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет, нужно же добрым людям не давать покою. — Будь, примерно, я чорт, чего оборони боже, стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?»
Тут философствование нашего Черевика прервано было толстым и резким голосом. Пред ним стоял высокий цыган. «Что продаешь, добрый человек?»
Продавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и сказал с спокойным видом, не останавливаясь и не выпуская из рук узды:
«Сам видишь, что продаю!»
«Ремешки?» спросил цыган, поглядывая на находившуюся в руках его узду.
«Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки».
«Однакож, чорт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормил!»
«Соломою?»
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул, в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись горою! — кусок красного рукава!.. Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
XI
За моє ж жито, та мене й побито [12].
«Лови! лови его!» кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и Черевик почувствовал себя вдруг схваченным дюжими руками.
«Вязать его! это тот самый, который украл у доброго человека кобылу».
«Господь с вами! за что вы меня вяжете?»
«Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?»
«С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек сам у себя крал что-нибудь?»
«Старые штуки! старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух, как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?»
«Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда!..»
«Э, голубчик! обманывай других этим; будет еще тебе от заседателя за то, чтобы не пугал чертовщиною людей».
«Лови, лови его!» послышался крик на другом конце улицы: «вот он, вот беглец!»
И глазам нашего Черевика представился кум, в самом жалком положении, с заложенными назад руками, ведомый несколькими хлопцами.
«Чудеса завелись!» говорил один из них. «Послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать: отчего бежал он, как полоумный, — „полез“, говорит, „в карман понюхать табаку и, вместо тавлинки, вытащил кусок чортовой свитки, от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!“»
«Эге, ге, ге! да это из одного гнезда обе птицы! Взять их обоих вместе!»
XII
Чим, люди добрі, так оце я провинився?
Защо глузуєте? сказав наш неборак.
Защо знущаєтесь ви надо мною так?
Защо, защо? сказав та й попустив патьоки,
Патьоки гірких сліз, узявшися за боки [13].
«Может, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь?» спросил Черевик, лежа связанный, вместе с кумом, под соломенною яткою.
«И ты туда же, кум! чтобы мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и то еще, когда мне было лет десять от роду».
«За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего: тебя винят по крайней мере за то, что у другого украл; за что же мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!»
«Горе нам, сиротам бедным!»
Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.
«Что с тобою, Солопий?» сказал вошедший в это время Грыцько. «Кто это связал тебя?»
«А! Голопупенко, Голопупенко!» закричал, обрадовавшись, Солопий: «Вот это тот самый, кум, об котором я говорил тебе. Эх, хват! вот, бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился».
«Что ж ты, кум, так не уважил такого славного парубка?»
«Вот, как видишь», продолжал Черевик, оборотясь к Грыцьку: «наказал бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? — в старухе дьявол сидит!»
«Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя».
Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать.
«За то и ты делай, как нужно: свадьбу! да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака».
«Добре! от добре!» сказал Солопий, хлопнув руками. «Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что думать, годится или не годится так, — сегодня свадьбу, да и концы в воду!»
«Смотри же, Солопий, через час я буду к тебе; а теперь ступай домой, там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!»
«Как! разве кобыла нашлась?»
«Нашлась!»
Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему Грыцьку.
«Что, Грыцько, худо мы сделали свое дело?» сказал высокий цыган спешившему парубку. «Волы ведь мои теперь?»
XII
Не бійся, матінко, не бійся,
В червонії чобітки обуйся.
Топчи вороги
Під ноги;
Щоб твої підківки
Брязчали!
Щоб твої вороги
Мовчали! [14]
Подперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска, одна перед столом в хате. Много грез обвивалось около русой головы. Иногда вдруг легкая усмешка трогала ее алые губки, и какое-то радостное чувство подымало темные ее брови, то снова облако задумчивости опускало их на карие, светлые очи.
«Ну что, если не сбудется то, что говорил он!» шептала она с каким-то выражением сомнения. «Ну что, если меня не выдадут? если… Нет, нет; этого не будет! мачеха делает все, что ей ни вздумается; разве и я не могу делать того, что мне вздумается? Упрямства-то и у меня достанет. Какой же он хороший! как чудно горят его черные очи! как любо говорит он: Парасю, голубко! как пристала к нему белая свитка! еще бы пояс поярче! Пускай, уже правда, я ему вытку, как перейдем жить в новую хату. Не подумаю без радости», продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием. «Как я встречусь тогда где-нибудь с нею — я ей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни. Нет, мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед тобою! Да я и позабыла… дай примерять очипок, хоть мачехин, как-то он мне придется!»
12
За мое же жито, да меня и побили.
13
Чем это я так, люди добрые, провинился? За что вы изводите меня? — сказал наш бедняга. — За что вы так издеваетесь надо мною? За что, за что? — сказал он и разразился потоком горьких слез, схватившись за бока.
14
Не бойся, матушка, не бойся, в красные сапожки обуйся, топчи врагов под ноги; чтоб твои подковки бренчали! чтоб твои враги молчали!