Люблю твои воспоминания, стр. 57

Рядом со мной приземляется бумажный комок, я тянусь за ним и плечом сбиваю двуногую табуретку, которая свалилась на меня, когда я нырнула в контейнер. Я нашариваю комок бумаги и разворачиваю его, разглаживаю края. Мое сердце снова заходится в ритме румбы, когда я вижу свое имя, папин адрес и телефон, нацарапанные на бумажке.

Глава тридцать вторая

- Где ты пропадала? Что с тобой стряслось, Грейси? 

— Джойс, — только и говорю я, влетая в гостиничный номер, запыхавшаяся, перепачканная краской и пылью. — Некогда рассказывать. — Я ношусь по комнате, кидаю вещи в сумку, достаю сменную одежду и пробегаю мимо сидящего на кровати папы, чтобы попасть в ванную.

— Я звонил тебе на мобильник! — кричит папа.

— Да? Я не слышала звонка, — прыгая на одной ноге, я пытаюсь влезть в джинсы и одновременно чищу зубы.

Я слышу, как он что-то бормочет, но не понимаю ни слова.

— Ничего не слышу, я чищу зубы!

Наступает тишина, пока я не возвращаюсь в комнату, где он продолжает с того места, на котором замолчал пять минут назад:

— Потому что, когда я набрал номер, мобильный зазвонил здесь, в комнате. Он лежал на твоей подушке. Как шоколадка, которые оставляют здесь эти милые женщины.

— А, понятно. — Я перепрыгиваю через его ноги, чтобы добраться до туалетного столика и подкраситься.

— Я волновался за тебя, — тихо говорит он.

— Не стоило, — прыгая в одном ботинке, я ищу второй по всему номеру.

— Тогда я позвонил администратору, чтобы спросить, не знают ли они, где ты.

— Да? — отчаявшись найти ботинок, я пытаюсь надеть сережки.

Из-за истории с Джастином я так разволновалась, что пальцы меня не слушаются. Замочек от одной из сережек падает на пол. Я опускаюсь на колени, чтобы его отыскать.

— Так что я прошелся по улице, проверил все магазины, куда ты обычно заходишь, расспрашивал людей, не видели ли они тебя.

— Правда? — рассеянно откликаюсь я, ползая по полу и чувствуя, как сквозь джинсы колется ковер.

— Да, — тихо отвечает он.

— Ага! Нашла! — Замочек отыскался у туалетного столика, рядом с корзинкой для мусора. — Где же, черт побери, мой ботинок?

— И по дороге, — продолжает он, и я сдерживаю раздражение, — я встретил полицейского и рассказал ему, что очень волнуюсь за тебя, а он проводил меня до отеля и велел ждать тебя здесь и позвонить ему по этому номеру, если ты не вернешься в течение двадцати четырех часов.

— О, как мило с его стороны. — Продолжая поиски ботинка, я открываю шкаф и вижу, что в нем еще полно папиной одежды. — Папа! — вскрикиваю я. — Ты забыл свой второй костюм. И свой хороший свитер!

Я смотрю на него в первый раз с тех пор, как вошла в номер, и только сейчас замечаю, какой он бледный.

Каким старым он кажется в этом новом бездушном гостиничном номере. В костюме-тройке он сидит на краешке своей односпальной кровати, рядом лежит кепка, а на полу стоит собранный — или наполовину собранный — чемодан. В одной руке фотография мамы, в другой — карточка, которую дал ему полицейский. Пальцы дрожат, покрасневшие глаза слезятся.

— Папа, — спрашиваю я, начиная паниковать, — ты в порядке?

— Я волновался, — повторяет он тонким голосом, которого я не замечала с той минуты, как вошла в номер. Он с трудом сглатывает. — Я не знал, где ты.

— Я навещала друга, — мягко говорю я, присаживаясь рядом с ним.

— Пока здесь твой друг волновался. — Он смотрит на меня со слабой улыбкой, и я поражаюсь, до чего он хрупкий. Он выглядит совсем старым. От его привычного веселья не осталось и следа. Улыбка быстро тает, а дрожащие руки, обычно такие твердые, прячут фотографию мамы и карточку полицейского обратно в карман.

Я смотрю на чемодан:

— Ты сам его собрал?

— Попытался. Думал, что взял все. — Он в смущении отворачивается от открытого шкафа.

— Ладно, давай посмотрим, что у нас там. — Я слышу собственный голос и пугаюсь, оттого что говорю с ним, как с ребенком.

— Мы не опаздываем? — спрашивает он. Так тихо, что я стараюсь понизить голос, чтобы не сделать ему больно.

— Нет. — К глазам подступают слезы, и голос звучит резче, чем мне хотелось. — У нас полно времени, папа.

Я кладу его чемодан на кровать и отворачиваюсь, чтобы не дать этим слезам пролиться. Обыденность, повседневность — вот что помогает нам продолжать жить. Насколько же на самом деле необычна обыденность, которую все мы, здравомыслящие люди, используем, чтобы брести вперед.

Открыв чемодан, я окончательно теряю самообладание. Но продолжаю говорить, словно нелепая мамаша из пригорода в телешоу шестидесятых, повторяющая, как заведенная, что все просто чудесно и шикарно. Я говорю «о господи» и «черт побери», роясь в чемодане, где царит полный хаос, хотя чему тут удивляться — папа в жизни не собирался сам. Наверное, меня сбивает с толку, что и в семьдесят пять лет, через десять лет после смерти жены, он так этому и не научился. А может, моя отлучка на несколько часов выбила его из колеи. Мой большой и крепкий как скала отец не может справиться с таким простым делом. Вместо этого он сидит на краешке кровати и вертит кепку в узловатых руках, старческие пятна на коже напоминают шкуру жирафа, пальцы трясутся, будто он играет на невидимой клавиатуре, вызывая у меня в голове вибрацию.

Видно, что вещи пытались сложить, но из этого ничего не вышло, и они валяются в беспорядке, скомканные, словно их собирал ребенок. Я нахожу свой ботинок, он завернут в полотенце из ванной. Молча достаю и надеваю его, как ни в чем не бывало. Полотенце отправляется на свое место. Я складываю все сначала. Папино грязное белье, носки, пижаму, майки, туалетные принадлежности. Отворачиваюсь, чтобы достать его одежду из шкафа, и глубоко вздыхаю:

— У нас полно времени, папа, — повторяю я. Хотя на этот раз успокаиваю саму себя.

В метро по дороге в аэропорт папа то и дело смотрит на часы и ерзает на сиденье. Каждый раз, когда поезд останавливается, он нетерпеливо толкает переднее сиденье, будто хочет сдвинуть поезд с места.

— Ты куда-то опаздываешь? — улыбаюсь я.

— Сегодня же понедельник. — Он смотрит на меня с тревогой. Папа никогда не пропускал встреч в клубе по понедельникам, даже когда я была в больнице. Он продолжает нервничать. — Я просто боюсь опоздать на самолет. Вдруг мы здесь застрянем.

— Думаю, мы успеем. — Я силюсь спрятать улыбку. — И потом, ты же знаешь, что этот рейс не единственный.

— Хорошо. — Он успокаивается и даже немного конфузится. — Может, я успею. Ох, они мне просто не поверят, — радостно говорит он. — Донал лопнет от зависти, когда в кои-то веки все будут слушать меня, а не его.

Он откидывается на спинку и смотрит на проносящуюся мимо окна черноту подземки. Всматривается в нее, не различая собственного отражения, зато он видит там что-то другое, происходившее много лет назад. Пока он пребывает в другом мире или в том же мире, но в другое время, я достаю мобильник и продумываю свой следующий шаг.

— Фрэнки, это я. Джастин Хичкок собирается завтра в Дублин первым утренним рейсом, и мне срочно нужно узнать, что он там делает.

— Как мне это выяснить, доктор Конвей?

— Я думала, у тебя есть свои способы.

— Ты права, есть. Но я думала, что экстрасенс у нас ты.

— Никакой я не экстрасенс и понятия не имею о том, какие у него планы.

— Твои способности угасают?

— У меня их никогда не было.

— Не важно. Дай мне час, я тебе перезвоню.

Через два часа, как раз когда мы с папой стоим в очереди на посадку, звонит Фрэнки.

— Завтра в десять тридцать утра его ждут в Национальной галерее. Он там делает доклад о картине «Женщина, читающая письмо». Звучит заманчиво.

— Так и есть, по-моему, это одна из лучших работ Терборха.

Тишина.

— А, так это был сарказм? — понимаю я. — Ну ладно, лучше скажи, твой дядя Томас все еще руководит той компанией? — Я злорадно улыбаюсь, и папа смотрит на меня с любопытством.