Лед и пламень, стр. 45

Мужество не только являет себя в минуты наивысшего напряжения. Оно может быть буднично, проявляться в мелочах. Вся наша жизнь на льдине состояла из преодоления трудностей, как больших, так и малых.

Времена изменились. Ежегодно у нас организуются экспедиции в Центральную Арктику и в Антарктиду. Труд полярника теперь не воспринимается как что-то особенное. Но он остался по-прежнему опасным и доступен только мужественным и крепким.

Мужество, необходимо в повседневной, будничной работе, в этом я убеждён, как и в том, что научиться быть мужественным можно. Учиться мужеству — значит учиться быть честным, преданным своему Отечеству, отдавать всего себя тому делу, которому ты служишь. Мужество почти всегда сопряжено с известным риском. Сознание того, что мы делаем нужное людям дело, оправдывало и нашу готовность к самопожертвованию, помогло нам выдержать все испытания, пройти через все трудности. Мужество — это в первую очередь победа над собой.

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ВСЕХ МЕРИДИАНОВ…

… Думал я, что плакать на льдине мне больше не придётся, но ошибся. Заставило — солнце. Я не уберёгся, получил раздражение левого глаза: резь была — до слёз.

— Не унывай, Дмитрич, — утешали меня друзья, — ты же сделал открытие: вон как велика, оказывается, солнечная активность на полюсе! И на юг не надо ехать: солнце есть, воды в избытке.

Воды действительно было в избытке. Какое блаженство: мы умывались, мыли руки, мыли посуду. Но если бы на льдине вдруг оказался санитарный врач, пожалуй, его бы хватил кондратий.

Наше счастье, что мух на льдине не было. Отбросы мы уносили подальше от гидрологических владений Петровича. Хоть и старались мы изо всех сил быть чистыми, условий для этого явно не хватало. На льдине я в полной мере оценил полярную шутку: «Сходишь в баню — и потом полгода так хорошо себя чувствуешь!» Льдина заставила ценить самые обыкновенные блага…

Ещё в Москве мы договорились, что на льдине у нас всё будет идти, как на суше. И вот пришла телеграмма из политуправления Главсевморпути о том, что на льдине создаётся партийно-комсомольская группа, парторгом утверждаюсь я. Состав её был таким:

членов ВКП(б) — И. Д. Папанин — 25 процентов,

кандидатов в члены ВКП(б) — Э. Т. Кренкель — 25 процентов,

членов ВЛКСМ — Е. К. Фёдоров — 25 процентов.

Пётр Петрович был беспартийным.

Мы работали, обсуждали проблемы международной жизни, говорили о делах на Родине. И бесконечно воевали. Не только с водой, но и с ржавчиной, иначе многие приборы скоро бы вышли из строя. Я ремонтировал пружину хронометра, чинил дрель. Врагом был и ветер — он словно испытывал прочность палаток, рвал их играючи. Не догадались мы продуть их в аэродинамической трубе, поверили поставщикам на слово. Я заклеивал дыры на палатках. Клеем служил эмалит. Не помню, прочно ли он держал заплаты, но к моей коже он приставал намертво: не брали его ни горячая вода, ни бензин. Однажды я ножом соскребывал эмалит с пальцев. За этим занятием застал меня Эрнст, спросил озабоченно:

— Вместе с кожей?

Показал ему кулак и пожалел об атом: эмалит склеил пальцы. Вскоре разболелось у меня ухо.

— Дмитрич, ты меня правильно пойми, — сказал Петрович, — как товарищ, я тебе сочувствую. Радость же у меня профессиональная. Надо попрактиковаться, а то забуду все, чему меня учили медики!

Ускоренный курс медицины он прошёл в одной из клиник. И вот взялся за моё лечение. У меня в ухе пулемётная стрельба, а Женя с Эрнстом подшучивают над Петровичем:

— Петя, это не о тебе ли сказано: «Несмотря на все усилия врача, больной выжил»?

— Ты уж не оставляй нас без начальника, — упрашивал Женя.

Хладнокровный Ширшов остался верен себе:

— Вы недооцениваете психологический фактор. Дмитрич станет здоровым, едва завидит мои приготовления, лишь бы не связываться со мной.

То ли фактор действительно оказался решающим, то ли помогло камфорное масло, но ухо прошло. Ширшов был, пожалуй, самым невооружённым доктором в мире: число инструментов и лекарств мы свели к минимуму, надеялись на своё здоровье. Надо сказать, оно нас не подвело.

А позже я, однако, сделал неприятное открытие: у меня, оказывается, есть сердце, которого я до этого ни разу в жизни не замечал. После того как я помогал Петровичу делать гидрологическую станцию (глубина — четыре тысячи метров), вдруг почувствовал в груди неприятные уколы. Тайком от товарищей выпил капли, расстроился: не хватало только, чтобы я стал обузой. Нужен был отдых, но не мог же я сделать себе послабление…

Вспоминаю, как ждали мы полёта Громова, как надеялись, что он пролетит над нами. Ведь на тыщу вёрст — только лёд и лёд. Приятно было бы получить весточку.

— Сомнительно. — Эрнст, как всегда, был настроен реалистически. — У льдины такая скорость — ему нет смысла делать крюк.

— А если сбегать по льду в сторону полюса? Эрнст шутку не принял:

— Великие авантюры всегда кончались плачевно.

Если уж Теодорыч загрустил, знать, сильно и у него было желание получить письмецо. Договорились, что Кренкель станет следить за эфиром, а остальные будут вести визуальное наблюдение. Знал бы Громов, как мы его ждали! Эрнст передал метеосводку на остров Рудольфа, не расставался с наушниками. Самолёт он «перехватил», когда тот летел над Колгуевом, принял с борта радиограмму: «Привет завоевателям Арктики — Папанину, Кренкелю, Ширшову, Фёдорову. Экипаж самолёта АНТ-25 Громов, Данилин, Юмашев».

Женя, Петрович и я захватили бинокли, пошли к торосам. Петрович забрался на самый высокий, Женя стоял около теодолита. Он же спортивный комиссар, ему положено зарегистрировать пролёт.

Тишина была такая, какая может быть только на полюсе в безветренную погоду. До боли в глазах мы всматривались в небо — самолёта не было. Сколько мы стояли? Логика, несложный арифметический подсчёт подсказывали: Громов уже далеко. Но мы ждали.

Эрнст от огорчения пошёл «разговаривать с земным шаром» — ловить радиолюбителей, а также вести от Громова.

Мы имели полное право радировать на Большую землю: «Наши маленькие палатки среди торосов и трещин почти незаметны, поэтому для лучшего нахождения нас мы намалевали для Громова красный круг диаметром в сто пятьдесят метров. К сожалению, низкая облачность и туман не позволили экипажу самолёта сбросить нам письма и газеты. Пролетев над полюсом, экипаж самолёта послал нам приветствие… С огромной радостью узнали мы о новом рекорде Громова. Рады, что наши сведения о погоде помогли перелётам славных советских лётчиков. На перекрёстке всех меридианов светофор открыт. Добро пожаловать! Папанин, Кренкель».

Вот уж не думали, что фраза насчёт светофора вызовет такой восторг у художников: появились сотни рисунков, карикатур, плакатов, на которых были изображены светофор на полюсе и я — в роли регулировщика!

Если бы графически изобразить нашу жизнь на полюсе, получилась бы, вероятней всего, синусоида. Надежды, связанные с полётами Громова и Чкалова, разочарования, взлёты и спады настроения. Мы, например, опасались цинги. Кстати, «специалист» по цинге у нас был — и довольно крупный — Эрнст. В 1936 году во время зимовки на Северной Земле эта болезнь едва не свела его в могилу. Цинга у него была особенная. Наверное, из-за того, что Кренкель коллекционировал разные редкости, на его долю и вид цинги выпал редчайший, грозивший внутренним кровоизлиянием. Если бы ледокол «Сибиряков» опоздал на считанные дни, всё могло случиться. Потому Эрнст с особым рвением занимался физическим трудом. Мало того, что мы каждый день принимали антицинготные таблетки, я заставлял друзей съедать ежедневно хоть по дольке чеснока и по луковице. Палатка наша насквозь пропиталась чесночным духом.

В середине июля из Москвы поступило новое задание: для международного конгресса геологов требуются сведения о морском дне в районе полюса. Петрович делал промер за промером. 17 июля установили: под нами толща воды 4395 метров — больше, чем в начале дрейфа. Открытие стоило четырех часов работы на сыром, пронизывающем ветру. Петрович обнаружил, что в придонных слоях воды температура более высокая, чем в срединных. Сколько же раз пришлось опускать батометры, чтобы появилось на свет обобщение!