Лед и пламень, стр. 39
Молоков здесь. А остальные? Оказалось, Алексеев приземлился неподалёку и обещал вскоре прилететь к нам. Мазурук молчал. Обе рации — молоковская и ожившая водопьяновская — искали его, ответа не было.
Эрнст, Женя, Петрович (так все мы звали Ширшова) и я взялись за выгрузку из самолёта Молокова нашего имущества. Коменданту полюса (не помню, с чьей лёгкой руки прилипло ко мне это «звание», не обговорённое ни в одном штатном расписании) забот прибавилось: на льдине появилось ещё десять человек. Отвёл им территорию для постройки жилья, зачислил на довольствие. Потом, 28 мая, нашего полку опять прибыло — наконец прилетел Алексеев. Теперь нас было на льдине уже 29 человек…
Всех беспокоила одна мысль — что с Мазуруком? До сих пор летать он не мог. Значит, сел. Куда? Илью искали все полярные радиостанции. Безуспешно.
Наши радисты не отходили от раций. Молоков 29 мая улетел на поиски, но вернулся ни с чем. И вдруг — радостное сообщение с острова Рудольфа — Коля Стромилов, радист экстракласса, услышал Мазурука. Значит, жив! Но связь была только односторонней: «У нас все в порядке, все живы и здоровы, ждём распоряжений начальника экспедиции, у нас все в порядке…» И так до бесконечности. Самолёт же Мазурука был глух, хотя находился, видимо, совсем рядом.
Только на исходе четвёртых суток удалось с ним связаться. Своих координат они не знали, строили аэродром. Как же они сели?
На полярных станциях по штату — один радист. Четверо суток не сходя с места, в наушниках, посылали радисты морзянку в эфир…
Мазурук прилетел только 5 июня. Первым, до глазастого Бабушкина, который мог обходиться и без бинокля, увидел его Марк Трояновский (он ведь не успокоился, ему опять не хватало плёнки, пришлось дать ещё метров семьсот. Грабитель, да и только!). Больше всех ликовали Фёдоров и Ширшов: в машине Мазурука были многие приборы и инструменты. Все были в сборе. Но меня раздирали противоречивые чувства. Хотелось, чтобы едоки отбыли, но, с другой стороны, мы оставались без них, своих друзей. Надолго. Одни… Планы высадки были нарушены. На льдине жили теперь сорок три человека! Не день, не два: с 21 мая по 6 июня — целых 17 дней. И всех кормить надо! И аппетит у каждого — позавидуешь! Бидона с продовольствием вместо десяти дней едва хватало на день.
На острове Рудольфа мы нелегально пронесли в самолёт колбасу. Водопьяновская машина была настолько перегружена, что пришлось проститься с удобствами: выбросили кресла, и то Миша опасался, как бы от перегрузки она не развалилась в воздухе. На льдине колбаса эта стала «валютой». Когда мы шли на чаепития к пилотам, то делали это с корыстной целью: то проволочку, бывало, возьмёшь, то тиски, то лампочку. Лётчики сначала посмеивались:
— Дмитрич, ты как гоголевский Осип: «Что это у вас там? Верёвочка? И верёвочка пригодится».
Потом встревожились:
— Да вы так самолёты разденете!
Тут появлялась «валюта» сырого копчения. Такса строгая: круг колбасы — метр дюралевой трубы. Очень мне приглянулась одна трубка в самолёте Молокова:
— Три колбасы даю.
— Дмитрич, без неё самолёт не взлетит. Такая жалость!
Верными последователями Осипа показали себя оба будущих академика — Ширшов и Фёдоров, а о Кренкеле и говорить нечего, ведь укреплялась в основном база его хозяйства.
Предусмотрительность, как мы убедились, не была лишней. К концу дрейфа цена самого обычного гвоздя, проволочки возросла до невероятных размеров. Я девять месяцев добрым словом вспоминал Мазурука, который преподнёс мне поистине царский подарок — паяльную лампу. Молоков расщедрился на примус, а Мазурук — ещё и на патефон с нашими любимыми пластинками.
6 июня О. Ю. Шмидт обошёл хозяйство. Убедился: продовольственные склады и бочки с горючим — в нескольких местах. Радиорубка действует. Ветряк установлен.
В пять часов вечера после инспекторской проверки, результатами которой Шмидт остался доволен, начался митинг, посвящённый торжественному открытию станции «Северный полюс» и подъёму флага.
Вот напутствие О. Ю. Шмидта:
«Сегодня мы прощаемся с полюсом, прощаемся тепло, ибо полюс оказался для нас не страшным, а гостеприимным, родным, словно он веками ждал, чтобы стать советским, словно он нашёл своих настоящих хозяев. Мы улетаем. Четверо наших товарищей остаются на полюсе. Мы уверены, что их работа в истории мировой науки никогда не потеряется, а в истории нашей страны будет страницей большевистских побед. Мы не победили бы, если бы наша Коммунистическая партия не воспитала в нас преданность, стойкость и уверенность…»
Отправили рапорт Политбюро ЦК. Подъем флага доверили мне. Прозвучала команда:
— Флаг Союза Советских Социалистических Республик — поднять!
— Есть поднять флаг!
Раздался трехкратный залп. Потом спели «Интернационал». Все стояли с обнажёнными головами. Бегал один Марк — снимал.
За день до этого Шмидт советовался с командирами кораблей, как быть с самолётами. Напомнил:
— Амундсен лишнюю технику бросал.
— Отто Юльевич, за кого вы нас принимаете? — запротестовали лётчики.
— Как с горючим?
Горючего было — в обрез. Два самолёта — Водопьянова и Молокова — отправились на остров Рудольфа. Алексеев с Мазуруком летели до 85-й параллели. Трояновский улетел с Молоковым, во второй машине. Этим он убивал сразу двух зайцев: снимал и отлёт Водопьянова и, сверху, — лагерь с двумя самолётами.
Минуты прощания были грустными. Странное существо человек: свершилось то, к чему мы так стремились, и всё-таки было не по себе.
В три часа сорок минут от льдины оторвалась последняя машина. Мы остались одни. Вслед уходившему самолёту лаял наш пятый зимовщик — пёс Весёлый. Ох, и хлебнул же я с ним горя!
Собак на острове Рудольфа было много. Мы решили взять на полюс одного пса.
Этот пёс приглянулся нам открытым и ласковым нравом. Кто-то его похвалил:
— Какой весёлый.
Кличка пристала. Весёлый нам был нужен не только как друг, но и как сторож. Я хорошо помнил встречи с медведями на прошлых зимовках. Утверждали, что на полюсе нет жизни, — но кто знал это достоверно? Да и куда нас принесёт? Весёлый должен был предупредить нас, что надо браться за оружие.
ПОЛЯРНЫЕ БУДНИ
Наступила тишина, какой я ещё не слышал, к которой надо было привыкать. Мы — на шапке мира, нет тут ни запада, ни востока, куда ни глянь, всюду юг.
Белое безмолвие.
«Каких только несчастий на протяжении ряда лет не приносило ты людям, о бесконечное белое пространство. Каких только лишений и каких только бедствий ты не видало. Но ты также повстречалось и с теми, кто поставил ногу на твою шею и силой бросил тебя на колени.
Но что ты сделало со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твоё сердце, чтобы никогда больше не вернуться домой? Куда ты их девало? — спрашиваю я. — Никаких следов, никаких знаков — одна лишь бесконечная белая пустыня!»
Сколько смертельной усталости в этих словах. Принадлежат они Руалу Амундсену. Он, гордый, независимый, по сути дела, был очень одинок.
Испытание одиночеством — один из самых серьёзных экзаменов для любого человека.
Мы этот экзамен не сдавали, потому что ни разу не почувствовали себя одинокими. Мы знали: о нас помнят, вся страна смотрит на нас, верит нам. Мы даже не представляли себе, как вырос в считанные дни интерес к полюсу, к Арктике. 28 мая 1937 года у входа в Главсевморпути появилось объявление: «Вербовка рабочей силы на Север не производится». Наши газеты, а затем и зарубежные напечатали письмо, с которым мы обратились в Центральный Комитет нашей партии.
Мы писали: «Десятки лет лучшие люди человечества стремились разгадать тайны центрального полярного бассейна. Это оказалось под силу только великой Советской стране, бросившей на овладение Арктикой свою замечательную технику, начавшей планомерное социалистическое наступление на Север.
… Мы бесконечно гордимся тем, что именно нам поручена величайшая честь первыми работать в районе Северного полюса, утверждая величие и могущество Советской страны. Прекрасно снабжённые, с огромным энтузиазмом, с неиссякаемым запасом энергии мы начинаем свою работу… Здесь, среди ледяной пустыни, мы не чувствуем себя оторванными от своей Родины. Мы знаем и верим, что за нами и вместе с нами — великая социалистическая Родина.