52-е февраля, стр. 15

— Но вы с ним потом… еще… пробовали? — Динка давилась словами. Если бы не эта ночь, тишина и снег вокруг, никогда бы не решилась у собственной мамы такое спросить.

— Дин, все должно быть вовремя. Время дружить, время любить…

— Ты мне еще скажи, что только после свадьбы, — обиделась Динка.

— Да при чем тут свадьба, — вздохнула мама, — просто любовь — вещь такая… Эмоциональная. Невозможно умом влюбиться. Переспать с кем-то, потому что все уже переспали, а ты еще нет, — это совсем не любовь. Но понять разницу ты сможешь только потом, когда полюбишь. А когда любишь, не думаешь о том, что «это можно», а «это нельзя». Ты просто любишь. И на самом деле все можно.

— Все можно? — ехидно переспросила Динка.

— Если любишь, солнце, то можно. Только давай мы сразу в терминах определимся, чтобы ты потом на меня не сваливала, если что. Любишь — значит, уверена, что он тебя не обидит и не предаст, и ты сама не обидишь и не предашь, любишь — значит, доверяешь и знаешь, что тебе доверяют. И если уж совсем откровенно, то если ты решаешься на секс, то должна понимать, что можешь забеременеть. И это тоже нужно обсуждать. До того как. Желательно.

— Ты хочешь сказать, что была готова родить в девятом классе? — спросила Динка.

— В девятом однозначно нет, — отрезала мама, — нас эта история в восьмом очень многому научила.

— Например?

— Не спешить. И знаешь, первая любовь потому так в душу и западает, что она вся — одно большое предвкушение. Не все сразу, а по чуть-чуть. И радости от этого «чуть-чуть» не меньше, чем от всего сразу.

Динка надолго затихла.

— А вдруг ее не будет, этой первой любви? — спросила она.

Теперь затихла мама.

— Я придумала, — сказала она через минуту. — Загадываем. Если находим Пуську, то будет. Если не находим — не будет. Подъем! Зайдем к бабушке за какой-нибудь котлетой, будем ее приманивать.

Но приманивать никого не пришлось. У бабушкиного подъезда сидела Пуся и укоризненно смотрела на приближающихся людей. «И где вы шляетесь?» — как бы спрашивали ее честные собачьи глаза.

— Динка, я тебе письмо отправила, — сказала мама. — Почитай, ладно?

Прошлое. 10 «Б»

Была весна. Прекрасная, теплая, красивая, яркая. С одуряющими запахами, грозами, теплым ветром, молодыми листочками, прозрачным воздухом, ранними рассветами, поздними закатами.

О такой весне мечтаешь весь год. А она приходит на две недели, сшибая все на своем пути, снося все крыши, растворяя все запреты, и уходит, улыбаясь и оставляя руины здравого смысла в головах.

Мы поехали на дачу к Таньке отмечать конец учебного года. Нас было много, человек пятнадцать, но с тем же успехом могло быть и сто. Мы с Сашей никого и ничего вокруг не замечали.

Быть вместе — это было такое счастье, такая радость, что непрерывно хотелось не то петь, не то смеяться, не то бежать и кричать.

Как только он пропадал из моего поля зрения, солнце меркло. Я даже не сразу осознавала, что происходит, и только когда он обнимал меня, тихо подкравшись сзади, или брал за руку, или целовал в затылок, мир внезапно обретал краски, и я понимала, что пока его не было рядом, я не дышала. Вернее дышала, но как-то не так, этого дыхания не хватало для жизни.

Мне катастрофически не хватало для жизни Его.

Я говорила:

— Я не могу без тебя жить.

И это было правдой. Не могла. Никогда больше в жизни это не было такой правдой.

Я смотрела, как он болтает с пацанами, и улыбалась. Он не был самым красивым. Он не был самым высоким. Но я не могла отвести от него взгляда, я не могла на него не смотреть.

Настал вечер, потом ночь. Мы сначала сидели на улице, потом забились в дом, пытаясь спрятаться от комаров. Часов до двух ржали как ненормальные, орали песни под гитару. А потом как-то незаметно все расползлись спать.

В компании никто не сомневался, что мы спим вместе, поэтому в нашем распоряжении осталась одна, причем очень неширокая кровать.

И тут всю легкость этого прекрасного весеннего дня сдуло. Я окаменела.

Сашка ушел умываться, а я осталась одна в комнате с ощущением приближающейся катастрофы.

Сначала я ужасно боялась, что он будет ко мне приставать. Так боялась, что меня даже затошнило. Потом Саша вернулся и тихонько пристроился рядом со мной. По тому, как он старательно укладывался, пытаясь даже нечаянно до меня не дотронуться, я поняла, что приставать он ко мне не будет. Накатила волна облегчения. И благодарности. И я даже немного задремала, но тут в голову шибануло понимание того, что он лежит от меня так близко, и воспоминания о том, как… Не важно о чем, но они накрыли меня с головой, сердце забухало так громко, что я была уверена, что Сашка слышит, как оно колотится. О сне не могло быть и речи. Что делать, я не знала.

И именно в тот момент, когда я была готова просочиться сквозь стену и сбежать, Саша сел в кровати и сказал:

— Ташка, это пытка. Если я тебя сейчас не поцелую, я взорвусь. А если поцелую, то тем более… Я лучше пойду.

Чтобы никого не разбудить, мы вылезли из окна, умчались в поле, гуляли, дрожа от холода и недосыпа, но дождались, когда взойдет солнце. А потом хохотали, как ненормальные, потому что Сашка пытался нести меня на руках на фоне восходящего солнца, как в кино, и все время ронял.

На третий раз уже и не пытался поднять, потому что совсем обессилел от смеха.

А еще мы целовались до одурения. И это было клево.

53.02.2013. 01:09. Тёмка

К офису подошли в полном молчании. Тёмка скользил вполноги (если это можно назвать скольжением — с такой-то смазкой и с таким снегом), папа пыхтел, стараясь не слишком отставать. Оба думали об одном и том же: отец об истории, которую рассказал неожиданно для самого себя, сын — о том, что папа, оказывается, когда-то был обычным пацаном. И проблемы у него были ровно те же.

Возле офиса опять попался участок, вычищенный трактором, и Тёмка поднажал. Отец навалился на палки, завернул вслед за сыном за угол… и чуть не полетел кубарем.

Перед ним бежал какой-то мужик — высокий и широкоплечий. Отец уж открыл рот, чтобы позвать: «Тёмка, ты где!», но закашлялся — случайный порыв ветра бросил в лицо горсть снега. Он смел снег с глаз, проморгался и понял, что высокий и широкоплечий — это Тёмка и есть.

Просто раньше он на него не смотрел вот так, внимательно.

Последние метры он прошел в полном обалдении. Нет, теперь он ясно видел перед собой Тёмку, не путал его ни с кем. Но эти плечи, и этот рост («Опять сутулится»), и эти движения — уверенные и сильные… Они взялись ниоткуда.

Память подсовывала какие-то неправильные воспоминания: вот шестимесячный сын засыпает на груди, щедро орошая папину майку слюнями. Вот он упрямо лезет на горку не по ступенькам, а по скользому желобу. Вот он учится ездить на велосипеде: «Папа! Пускай! Я сам!».

И везде он маленький и беспомощный! Откуда этот мужик, который так ловко управляется с лыжами и, говорят, вытолкал из снега несколько машин?

Они принялись молча снимать лыжи. Тёмка управился быстро, а отец долго возился с креплением.

— Помочь? — спросил сын.

— Сам разберусь… Блин, в наше время попроще было!

Кончилось тем, что папа умудрился о крепление порезаться. В офисе он нашарил аптечку, достал йод, пластырь… и еще кое-что, что хотел сразу вернуть на место, но передумал.

Когда он вошел в кухню, Тёмка уже зажег свечку и добыл из холодильника два йогурта.

— Пап, это же твоих подчиненных? Давай съедим, а в понедельник новые купим!

— Ага, — сказал папа, покряхтел и протянул Тёмке что-то, что он сначала не рассмотрел в темноте. — Это тебе.