Черно-белое кино, стр. 21

— Ты меня опубликовал.

Я не стал разжевывать, было интересно, поймет ли сам.

— Хм?.. — Михник почесал репу. — Не розумем… А-а… Понял. Так-так.

— Скажи мне, пожалуйста, как же все-таки у вас вся эта муть вышла, с Качиньскими? Все-таки у вас и «Солидарность» была, и — Папа?.. Близнецы-то почему всплыли?

Адам устало пожал плечами:

— К-караван устал.

— Караул, — поправил его я.

Михник невесело усмехнулся:

И — к-караул. И — к-караван.

— И надолго перекур? — спросил я под самую завязку.

— Лет пять… Не больше.

Три двадцать в кассу, господа!

Мой друг и учитель жизни Леонид Михайлович Гуревич в 66-м наткнулся в «Новом мире» на стихи Татьяны Бек, восхитился, написал ей письмо, получил ответ: «…Вы думаете, мне многие пишут. В основном — это солдаты, которые хотят познакомиться с девушкой, или сумасшедшие, которые пишут, потому что они сумасшедшие. Вы — почти единственный „несолдат“ и „несумасшедший“. Все мои стихи мне не нравятся, одни больше, другие меньше…

— Ишь ты! Не пишется ей! В шестнадцать-то лет! Что ж дальше-то будет?.. — Гуревич почесал лысину, крапленную черными точками — результат некачественной покраски редких волос, и, неодобрительно взглянув на меня, добавил мечтательно: — Вот бы с кем тебе, дураку, познакомиться.

Наставника я ослушаться не мог и через десять лет познакомился с Таней. В то время я числился в Литинституте, валял дурака, для отмазки стерег палаты боярина Ртищева по-над Москвой-рекой на Ленинских горах — НИИ метрологии. Благодатное время! Лето. «Воробьевы горы, грудь под рукомойник!..» Таня приплывала ко мне на последнем трамвайчике, до темноты мы вели себя хорошо, потом разводили неприметный костерок, раскидывали скатерть-самобранку… Таня читала стихи, я балдел, давили песняка на два голоса, купались… Все на свете было прекрасно, смешно и неопасно, застой не мешал. Однажды на огонек наехала милиция и в мегафон приказала выйти из воды. Я подал Тане руку, но вовремя спохватился:

— Отвернитесь, пожалуйста, товарищи милиционеры…

— Та-ак… Костер, алкоголь, обнажения… — устало сказал пожилой мент. — В отделение надо.

— Тем более — акты… — вякнул второй, прыщавый подпасок.

— Сексов не было, — твердо сказал я.

Таня достала членский билет Союза писателей СССР, красный, с гербом.

— По-эт, — прочел старший по складам, высвечивая содержимое билета фонариком.

— Подтверди, — шепнул я.

Таня Бек.

Таня всегда читала легко, без уговоров, свежим девчачьим голосом. Вот и сейчас, выжимая мокрые волосы, она громко и звонко запустила стихи по спокойной реке на ту сторону, где корячился низкорослый стадион, похожий на черепаху:

— Зачем вы так? — смутился пожилой мент. — Вы ж еще молодая, в самом, можно сказать, прыску.

И власть отступилась, даже не попросив денег.

Учился я на заочном. Сложные предметы за меня сдавал мой товарищ Славка Данов, профессорский сын, тоже с бородой, правда, рыжей. Перед сдачей очередного экзамена мы переклеивали фото в зачетке. Смысла в учебе не было — решил бросить. Мама пришла в ярость: «За больным ходить буду, за слабоумным, а с малохольным, извини, общаться не могу». Главный авторитет Гуревич заявил, что я слабак, стало быть, трус и ему жалко пятнадцати лет, которые извел на меня.

Мне хотелось похвалиться Таней — я повез ее к Агнессе Львовне Элкониной, бывшей теще. Привел до кучи и Гуревича. Как закоперщика. Дверь была не заперта, только звякнул колокольчик. Агнесса лежала на тахте в китайском шелковом халате, обливная, загорелая — красавица. Ей нездоровилось.

— Дверку всегда не замыкаем? — поинтересовался Гуревич.

— Да кому я нужна, больная.

Потом Таня читала:

Агнесса одобрительно коснулась моей ноги пушистым меховым тапком и украдкой показала большой палец. Леонид Михайлович самодовольно сопел. Я глядел на Таню влюбленными глазами Гуревича.

А она расдухарилась, читала еще и еще, потом устала.

— Фу-у… — И притворно смахнула пот со лба. — Три двадцать в кассу, господа!

— Прекр-расно! — Агнесса захлопала и всучила Тане голубое с кружевом постельное белье.

Когда-то на картавый голос Агнессы я завороженно повелся, как на дудочку крысолова, и каждый раз просил ее произнести шершавое слово «рефрижератор». Попросил и теперь.

Потом мы втроем — я, Гуревич, Таня — шли к метро.

— Женись, дурак, — шепнул мне Гуревич.

Эх, была не была! Я предложил Тане руку. Таня ее приняла.

И поехал прощаться с Леной.

Год назад я отловил ее в метро, очаровавшись беззаботной улыбкой и классной фигурой, которую не смогла скрыть чудовищная выношенная куртка злого фиолетового цвета. Она работала в детском саду воспитательницей, недавно развелась с мужем, сына определила к маме и спокойно жила, не обращая внимания на финансовые трудности. За вторую комнату муж получил пай, комната пустовала. В правлении ЖСК Лене сказали, что присоединить вторую комнату нельзя, ибо метров у нее с сыном достаточно и в одной комнате. А на освободившуюся комнату выписан ордер, ждите подселенку. Вскоре та объявилась, звонила, стучала, но Лена под моим давлением ее не впускала.

Ночью дверь взломали, нас с Леной разъяли и меня, пьяного и голого, заломив руки, выставили на лестницу, туда же кинули и одежонку. От страха я с трудом попадал в рукава и штанины.

Гости были вальяжные: в дубленках, дорогих шапках, мохеровых шарфах, с участковым лейтенантом. Подселенка занесла в свою комнату чемодан, дверь опечатали.

— Успокоился, дружок? — ласково спросил меня председатель правления ЖСК сытым голосом, не вынимая изо рта длинную черную сигарету. — Ты кто?

— Сторож я, студент заочный.

— Ну, и славно. Ступай, поспи. Или… что-то жаждет сердце растревоженное?

— Нехорошее дело делаете.

— По-моему, грозит? — Председатель обернулся к участковому.

— Запомним эту ночь, друзья, — сказал я.

— Пшел вон! — рявкнул председатель.

Я пошел, проветрился, вернулся, притулил поруганную дверь, утешил Лену Утром позвонил Гуревичу: как быть?

— Не кидай бабу Помоги.

Лена оформила на меня доверенность. Я завел канцелярскую папку с тесемками, как у Остапа Бендера, написал на ней красным карандашом «СКЛОКА». И — началось!..

Таня жила вместе с матерью, почтенной высокой старухой писательницей, в огромной квартире на Аэропорте. Однажды к маме пришел старичок — ухажер, мама громко, с надрывом выясняла с ним отношения: «Илья! Судьба ведет нас к разрыву! У вас нет снисхождения к моей беззащитности!..»