Черная книга, стр. 41

Когда искусство фотографии попыталось запечатлеть лица артистов, то результат получился пугающий: лица арабских, турецких, индийских кинозвезд выглядели странной топографической картой, заставляющей думать о невидимой поверхности луны; на них была пустота. Именно она делает несчастных, одиноких людей, заполняющих улицы Стамбула, Дамаска или Каира, похожими друг на друга, как призраки; мужчины с одинаково сдвинутыми бровями отпускают одинаковые усы, а.женщины, одинаково покрывающие головы, одинаково смотрят перед собой, шагая по грязным мостовым. Видимо, надо создать новую систему, чтобы придать смысл нашим лицам, изобрести новый метод, который позволит читать на лицах латинские буквы. Вторая глава кончалась сообщением, что попытка создания такой системы будет сделана в третьей главе под названием «Разгадка тайны».

Галипу понравился этот Ф. М. Учунджу, который употреблял двусмысленные слова и играл ими с детской непосредственностью. Было в нем что-то напоминающее Джеляля.

Долгая партия в шахматы

Недавно в руки моего читателя, который не пожелал назвать своего имени, неведомыми путями, благодаря случайному стечению обстоятельств, попало письмо, проливающее свет на темные моменты одного из периодов нашей истории, называемого переходом к демократий. Из письма видно, что оно было написано диктатором того времени одному из своих отпрысков, находящемуся за рубежом; привожу это письмо полностью, не меняя стиля паши.

Шесть недель назад в ту августовскую ночь была такая жара и духота даже в комнате, где умер основатель нашей Республики, что остановились не только золотые часы на подставке, показывая время смерти Ататюрка – четверть десятого (забавно, как это обстоятельство поражало мою покойную маму), но казалось, от ужасающей жары остановились все часы в Долмабахче (Дворцовый комплекс на берегу Босфора, построенный в XIX в., последняя резиденция турецких султанов), все часы в Стамбуле, прервался ход времени, ход мысли. Обычно колышущиеся занавески на окнах, выходящих на Босфор, висели совершенно неподвижно; часовые на набережной в полутьме стояли как манекены, и не потому, что я приказал, а потому, что жизнь остановилась. Почувствовав, что пришло время сделать наконец то, что мне так давно хотелось, я достал из шкафа крестьянские одежды. Выскальзывая из дворца через дверь гарема, которой давно никто не пользовался, я, чтобы приободриться, напомнил себе, что в течение пяти веков многие падишахи выбирались через эту дверь и через задние двери других стамбульских дворцов – Топкапы, Бейлер-бейи, Йылдыз, растворялись во тьме жизни, по которой они тосковали, а потом возвращались обратно живыми и невредимыми.

До чего же красив Стамбул! Оказывается, окна моего бронированного «шевроле» не пропускали не только пули, но и настоящую жизнь города, нашего замечательного города. Выйдя за стену дворца, по дороге в Каракей я купил халву, которая оказалась чересчур сладкой. В кофейнях мужчины играли в нарды, карты, слушали радио, и я разговаривал с ними. Я видел проституток, поджидающих клиентов у кондитерских лавок, и детишек-попрошаек, показывающих на еду в витринах закусочных. Во дворе мечети я смешался с толпой, вышедшей после вечернего намаза, грыз семечки и пил чай со всеми, усевшись в саду семейной чайханы. В переулке, мощенном крупным булыжником, я встретил молодых родителей, возвращающихся из гостей; надо было видеть, как крепко прижалась женщина с покрытой головой к мужу, несущему на руках спящего ребенка. У меня даже слезы навернулись на глаза.

Нет, я не думал о том, насколько счастливы или несчастны эти люди; в ту ночь свободы и мечты я стал свидетелем бедной, но настоящей жизни моих подданных, и во мне росло ощущение, будто я долго жил вне реальности, а теперь вдруг очнулся ото сна. Глядя на Стамбул, я старался избавиться от печали и страха, которые переполняли меня. Глаза мои увлажнялись, когда я смотрел на витрины кондитерских лавок или наблюдал за толпой людей, вернувшихся последними рейсами красивых пароходов.

Приближался установленный мною комендантский час. На обратном пути мне захотелось почувствовать прохладу воды, и в Эминеню.я подошел к лодочнику, дал ему пятьдесят курушей и попросил довезти меня не торопясь до Каракея или Кабаташа (Район на берегу Босфора). «Ты что, совсем одурел? – воскликнул лодочник. – Ты разве не знаешь, что каждую ночь в этот час наш Великий Паша совершает прогулку на моторке и всех, кого застанет на воде, бросает в тюрьму?» Я протянул ему пачку розовых банкнот, про которые, как я хорошо знал, мои недруги распускали всякие сплетни из-за того, что на них был мой портрет: «Если поплывем, покажешь мне моторку Великого Паши?» Он схватил деньги и указал место в носовой части лодки: «Прикройся этими тряпками и не шевелись! Да спасет нас Аллах!» Он начал грести.

Не знаю, куда мы направились в темноте: к Золотому Рогу или к Мраморному морю? Море, как и темный город, было спокойно и безмолвно. На том месте, где я лежал, я чувствовал едва различимый, слабый запах тумана. Услышав вдалеке шум мотора, лодочник сказал тихо: «Ну вот, плывет! Каждую ночь плавает!» Мы причалили к мосткам, заросшим мидиями, и в нашу сторону устремился яркий луч света, совершенно ослепивший меня; луч гулял по городу, берегу моря, мечетям, прыгал в разные стороны. Потом я увидел медленно приближающееся белое судно; на палубе выстроились часовые в спасательных жилетах и с оружием; наверху, на капитанском мостике толпа, и среди нее на возвышении – одинокий «Великий Паша». Он был в тени, и я едва различал его фигуру на движущемся судне, но все же сумел рассмотреть, что одет он так, как одевался я. Я попросил лодочника следовать за судном, но тщетно: он сказал, что вот-вот начнется комендантский час, что он не враг себе, и высадил меня в Кабаташе. По опустевшим улицам я дошел до дворца и тихонько пробрался в свои покои.

Ночью я думал о нем, о похожем на меня лжепаше, но меня не интересовало, кто он или что делает на море, просто это был повод подумать о самом себе. Утром я приказал сократить на 60 минут комендантский час: мне казалось, так я смогу лучше проследить за ним. Я выступил по радио и сообщил народу о сокращении комендантского часа. Кроме того, чтобы создать видимость смягчения обстановки, я приказал выпустить из тюрем часть заключенных.

Было ли в Стамбуле больше веселья на следующий день? Нет! Это доказывает, что глубокая печаль моего народа не следствие политического давления, как это утверждают мои оппоненты, а имеет иные, более глубокие корни. На следующий вечер народ, как и накануне, курил сигареты, грыз семечки, ел мороженое, а в кофейнях рассеянно слушал мое выступление по радио; но как они, эти люди, были естественны! Находясь среди них, я страдал, как лунатик, который не может вернуться в реальность, оттого что не в состоянии проснуться. В Эминеню я увидел лодочника, который, казалось, ждал меня. Мы сразу вышли в море.

На этот раз ночь была ветреная, море волновалось. «Великий Паша» заставил себя ждать, он опаздывал, словно получил какое-то предупреждение. Мы причалили опять возле Кабаташа, и я стал наблюдать: сначала за судном, потом за самим «Великим Пашой». Я подумал, что он красив: можно ли поставить рядом два слова – красивый и настоящий? Он снова возвышался над всеми на капитанском мостике, и глаза его были устремлены на Стамбул, на людей, словно он вглядывался в историю. Что он видел?

Я сунул лодочнику пачку розовых купюр, он налег на весла. Качаясь на волнах, мы догнали их в районе Касымпаша, неподалеку от судоверфи, где они высадились на берег: рассевшись по черным и синим автомобилям, среди которых был и мой «шевроле», они вмиг растаяли во тьме Галаты (район в центре Стамбула). Лодочник стал волноваться, что мы опоздаем, нарушим комендантский час.