Черная книга, стр. 36

– Не знаю.

–Прекрасно знаешь! Ты показывал все это как знаки нашей нищеты и падения. Ты одинаково писал о старых вещах, выбрасываемых в пространство между домами, о семьях, которые жили в одном доме, о поженившихся двоюродных брате и сестре, о креслах, покрытых чехлами, чтобы не изнашивались: все это ты представлял как постыдные знаки падения, пошлость, в которой мы погрязли. Но потом в так называемых «исторических» статьях ты давал понять, что всегда есть надежда на спасение; даже в самый тяжелый день может появиться некто, кто сумеет вытащить нас из нищеты. Спаситель, который жил много веков назад, воскреснет и вернется в Стамбул в образе Мевляны Джа-лалиддина, Шейха Галипа или журналиста!

– Сейчас-то ты чего от меня хочешь?

– Я хочу просто увидеть тебя.

– Зачем? Ведь на самом деле у тебя нет никаких документов?

– Я хочу увидеть тебя, я все объясню.

– Я кладу трубку…

– Умоляю, – сказал голос озабоченно и уныло, – если я встречусь с тобой, я все расскажу.

Галип выключил телефон. Он достал из шкафа в коридоре ежегодник, на который обратил внимание еще вчера, и сел в кресло, куда садился вечерами, вернувшись с работы, усталый Джеляль. Он держал в руках добротно переплетенный ежегодник военного училища за 1947 год: помимо фотографий и высказываний Ататюрка, Президента, начальника Генерального штаба, командующих армиями и начальника училища, здесь были фотографии слушателей. Переворачивая переложенные папиросной бумагой страницы, он не знал точно, почему после телефонного разговора ему захотелось посмотреть этот ежегодник, но, разглядывая его, он думал о том, что все эти люди и их глаза были поразительно похожи друг на друга, совсем как фуражки на головах и знаки различия в петлицах.

Большинство из тех, кто готовил в шестидесятых годах окончившийся неудачей военный переворот-кроме пашей, которые, не подвергая свою жизнь опасности, издалека поощряли бунтарей, – должны были быть среди молодых офицеров, чьи фотографии были напечатаны в этом ежегоднике.

Когда стемнело, Галип принес в кабинет все ежегодники, альбомы и фотографии из газет и журналов, что сумел найти в шкафу; поставив перед собой коробки, забитые фотографиями, он рассматривал их и словно пьянел от представшей перед ним картины. «Что может быть значительнее, красноречивее и интереснее, чем фотография, документ, запечатлевший выражение человеческого лица?» – подумал Галип. Он думал с непонятной грустью, что даже в самых «пустых» лицах, глубина выражения и смысл которых были вытравлены искусной ретушью, все равно остаются следы чего-то, что невозможно объяснить словами: старательно спрятанной тайны, истории, полной воспоминаний и страха, потому что это отразилось в глазах, бровях, во взгляде. Галип готов был расплакаться, глядя на изумленное и счастливое лицо обойщика, выигравшего главный приз Национальной лотереи, страхового агента, ударившего жену ножом, или турецкой королевы красоты, получившей третье место в Европе.

Галип встал из-за стола и пересел в кресло, чтобы было легче рассматривать лица на фотографиях, собранных Джелялем за тридцать лет, которые стали для него отражением того нового мира, где он хотел жить. Он стал без разбора доставать из коробки фотографии и рассматривать лица, стараясь не видеть в них тайн и знаков. И каждое лицо стало казаться просто лицом: с носом, глазами, ртом, как на фотографиях для документов. Иногда он засматривался, например, на печальное красивое лицо женщины со страховым свидетельством в руке, и его охватывала тоска, но он тут же переводил взгляд на другую фотографию, которая не выражала никакой горечи и за которой не проглядывала история, а была просто фотографией. Чтобы не оказаться под влиянием историй, отраженных на лицах, он не читал тюдпиеи под фотографиями и пометки Джеляля, сделанные на них и рядом. Он заставлял себя видеть на фотографиях только карты человеческих лиц, и это длилось довольно долго; на Нишанташи начался час пик, а он все смотрел и смотрел, и из глаз его лились слезы; когда он оторвался от своего занятия, оказалось, что он просмотрел лишь незначительную часть фотоархива Джеляля.

Палач и плачущее лицо

Почему мы не выносим вида плачущего мужчины? Мы видим плачущую женщину, это нам понятно, мы знаем, что женщина-создание чувствительное, она имеет право на слезы. Плачущий же мужчина ужасает нас, наводит на мысль о безысходности. Как будто человек исчерпал себя, все свои возможности, рушится его мир – как это бывает, например, со смертью любимой женщины, – или он живет в каком-то особенном мире, никак не совпадающем с нашим; есть в мужском плаче что-то тревожное, даже пугающее. Всем известно, какой ужас и удивление мы испытываем, когда хорошо знакомая нам карта, которую мы называем лицом, вдруг оказывается совершенно неведомой страной. Подобный сюжет мне попался в шестом томе истории Наймы (Найма (1655-1716) – османский историк).

Не так давно, лет триста назад, весенней ночью к крепости Эрзурум приближался на коне Кара Омер, самый знаменитый палач того времени. Двенадцать дней назад ему сообщили решение падишаха и вручили фирман: на него возлагали обязанность осуществить смертную казнь Абди Паши, управляющего крепостью Эрзурум.

Он был доволен: расстояние Стамбул – Эрзурум, на которое в эту пору мог уйти и месяц, он преодолел за двенадцать дней. Весенняя ночная прохлада приятно освежала, однако его охватило внутреннее оцепенение, не свойственное ему перед исполнением службы; он чувствовал, что непривычная робость, нерешительность, смутное предчувствие проклятия могут помешать ему достойно сделать свое дело.

Работа его была не из легких: надо войти в помещение, полное людей незнакомого ему паши, передать фирман, причем сделать это уверенно, так чтобы паша и его окружение поняли тщетность сопротивления решению падишаха; если паша почувствует хоть на миг неуверенность палача, его тут же убьют. Палач был человек исключительно опытный: за тридцать лет работы он казнил около двадцати наследников престола, двух садра-замов3, шестерых визирей, двадцать три паши и прочего люда-виновного и невиновного, честных и воров, женщин, мужчин, детей, стариков, христиан, мусульман-более шестисот человек; тысячи людей он подверг пыткам.

Утром перед въездом в город он сошел с коня на берегу реки и под веселый птичий гомон совершил омовение и намаз. Он редко молился и просил у Аллаха помощи в делах. Всемогущий, как всегда, принял молитву своегоусердного раба.

Все шло своим чередом. Паша сразу узнал палача по петле у пояса и красному войлочному колпаку, понял, что его ждет, и покорился судьбе. Возможно, он знал свою вину и давно был готов к такому повороту событий.

Паша прочитал приговор не менее десяти раз и всякий раз со все большим вниманием (так поступали все, кто действовал по правилам). Прикоснулся губами к фирману и приложил его ко лбу (это был жест, рассчитанный на окружающих, палач счел его неуместным). Сказал, что хочет почитать Коран и совершить намаз (так обычно поступали искренне верующие или те, кто хотел потянуть время). После намаза, со словами «Помните обо мне», паша снял с себя драгоценные кольца, камни, булавки и раздал окружающим —чтобы все это не досталось палачу (поступок тех, кто очень цеплялся за жизнь и был настолько глуп, что с ненавистью относился к палачу). Как и большинство приговоренных, он пытался сопротивляться, когда ему на шею набросили петлю, но получил удар в челюсть, осел и уже покорно ждал смерти. Он плакал.

В этом не было ничего необычного, плакали почти все жертвы, но в плачущем лице паши было нечто такое, что палач смутился – впервые за тридцать лет. И впервые за тридцать лет он сделал то, чего не делал никогда: перед тем как удавить жертву, накинул ей на лицо кусок ткани. Так поступали другие палачи, но он всегда осуждал их: он считал, что палач должен до конца смотреть в глаза жертвы, только тогда работа будет сделана быстро и качественно.