Мишка, Серёга и я, стр. 39
Внимательно слушая меня, Серёга следил, как я одеваюсь, и даже подвинул мне ногой ботинок.
— Гарька, — сказал он, когда я кончил свой рассказ. — Вы меня с Мишкой тренировать будете. Идет? Получим на почте деньги, я перчатки куплю.
— Конечно! — в восторге закричал Мишка. — Все трое будем боксерами!
— Гарик! Мишка! — позвал Синицын. — Есть предложение. Идем в кафе-мороженое. Я угощаю. Посидим в своей боксерской компании.
Гуреев и оба Володьки восторженно поддержали Синицына.
Серёга встал и мрачно сказал:
— Я пошел.
— Куда? — удивленно спросил Мишка. И вдруг спохватился: — Я без тебя в кафе не пойду.
— Иванов же не боксер, — возразил Синицын. — Ему будет с нами неинтересно. Да и к чему нам посторонние?
Серёга сжал кулаки и почти побежал к двери. Мишка догнал его на пороге и обнял за плечи.
— Сволочь! — сказал он Синицыну. — Пошли, Гарька…
Мне очень хотелось пойти в кафе. Я представлял себе, как мы вшестером, все боксеры, небрежно входим в ярко освещенный зал, занимаем столик, заказываем мороженое и лениво цедим великолепные слова: «мухач», «дистанция», «ближний бой».
Я осторожно сказал Мишке:
— Может, если Андрей извинится…
— Ко всем чертям! — крикнул Серёга. — Эту гадину я когда-нибудь удавлю!
Вырвавшись от Мишки, он выбежал в коридор.
Мне стало очень стыдно. Я чуть-чуть не совершил предательство. А ведь именно Серёга с охотой согласился накормить меня обедом, когда я был голоден.
— Ты с кем? — холодно спросил Мишка. — С нами или с ним?
— Конечно, с вами! — закричал я с особенной горячностью, чтобы меня нельзя было заподозрить в колебаниях.
Так мы и двинулись по коридору: впереди Мишка, Серёга и я, позади Синицын со своей компанией.
На лестничной площадке мы неожиданно столкнулись с Геннадием Николаевичем. Очевидно, он пришел сюда прямо из музея.
— Как дела? — нетерпеливо спросил классный. — Кого приняли?
— Всех, — со вздохом сказал Мишка. — Всех нас, кроме Серёги.
— И Синицына приняли? — удивился Геннадий Николаевич. — У тебя же двойка, Андрей!
Мы оглянулись на Синицына. Андрей надулся и промолчал.
— Дай-ка сюда дневник, — сказал Геннадий Николаевич. Он посмотрел на свет страницу и сказал: — Так и есть. Подчищена. Идем со мной.
Он крепко взял Синицына за руку и повел его.
Как раз в эту минуту, словно нарочно выбрав ее, откуда-то вынырнул Соломатин.
— Ребята! — крикнул он, запыхавшись. — Успел? Я их, гадов, на четверки переправил!
Увидев Геннадия Николаевича, он разом осекся.
VI
Десятого января нам должны были выдать деньги на почте. Я ждал этого с особенным нетерпением. Хотя мы с мамой и помирились, я решил, что буду давать ей деньги на свое питание.
Мы помирились в тот же день, когда поссорились. Вечером, едва я пришел домой, мама окликнула меня.
Остановившись на пороге, я спросил:
— Ну?
— Ты обедал, сынок? — спросила мама таким тоном, будто между нами ничего не произошло.
Она куталась в шаль. Это означало, что она волнуется. Мне стало жалко ее. Но я тут же поборол эту человеческую слабость. Мои родители — тоже люди. Их нужно воспитывать, как и всех остальных.
— Пусть это тебя не тревожит, — сказал я. — Скоро я уже начну платить за свое питание.
— Гарик! — сказала мама.
— Ты читала мою записку? — неумолимо проговорил я.
— Оставим это, — торопливо сказала мама. — Ты не хочешь меня поцеловать?
— Не к чему, — сказал я. И усмехнулся про себя, представляя, как Серёга на моем месте ответил бы: «Баловать-то…»
— Все-таки советую тебе поцеловать меня. — Голос у мамы стал лукавым. Она взяла со стола свою сумку.
Я понял, что мне приготовлен какой-то подарок.
Видимо, у меня не совсем обычные родители. Иногда мне кажется, что в их поведении нет никакой логики. Если я совершаю обычный, рядовой проступок, меня ругают. Но стоит мне взбунтоваться по-настоящему, мои родители сразу становятся тихими и ласковыми. Они первыми идут на примирение и задаривают меня. Можно подумать, что в нашей семье подарок — высшая мера наказания.
Я не сомневался, что и сегодня мама звонила отцу, говорила, что мальчик сам на себя не похож. А потом она наверняка отпросилась с работы, бегала по магазинам, выбирая мне какую-нибудь вещь.
Я вдруг почувствовал, что все-таки очень ее люблю. Вовсе не за подарок. Сам не знаю за что.
— Поцелуй, не пожалеешь, — с хитрецой повторила мама.
Она сжала мои щеки, поцеловала меня несколько раз, потом вздохнула и открыла сумку. В ней лежала четырехугольная коробочка из ювелирного магазина. У меня дрогнуло сердце. Я догадался, что это часы.
— Мамочка! — закричал я и запрыгал. — Спасибо! Дай, я их надену.
— Рад? — счастливо спросила мама и протянула мне часы. — Я сама тебе их надену.
— Нет, нет, я сам!
— Сыночек, — сказала мама жалобно. — Мне очень хочется.
— Как ты не понимаешь! — закричал я.
— Хорошо, хорошо, на!
Застегивая на руке ремешок, я все же сказал:
— Ты, мамочка, Серёгу выгнала. А знаешь, кто меня накормил?
Это было не очень благородно — в такую минуту делать выговор маме. Но если бы я промолчал, это было бы неблагородно по отношению к Серёге.
— Я погорячилась. Не будем об этом вспоминать. Как-нибудь я испеку пирог, а ты позовешь Сережу.
— Хорошо. Не будем вспоминать прошлое. Но как только я получу деньги, я принесу их тебе. Скоро мы опять начнем работать. Геннадий Николаевич что-нибудь придумает. Все деньги я буду отдавать тебе.
— Может быть, лучше завести сберкнижку? — осторожно вставила мама.
— Нет, нет, нет! — сказал я, слушая, как тикают часы. — Я хочу быть равноправным.
— Ты становишься совсем взрослым, Гарик, — грустно сказала мама.
Наконец наступило десятое января.
Деньги нам выдавали в комнате с надписью «Посторонним вход запрещен». Взрослые почтальоны уже получили зарплату. В комнате остались только кассир, Геннадий Николаевич и мы. Было уже известно, что каждый из нас получит по 83 рубля 20 копеек. Мы чувствовали себя богатыми и щедрыми.
(Нам и раньше доводилось иметь дело с деньгами. Но те рубли были какими-то иными. Мы не успевали с ними сблизиться. Мы служили для них чем-то вроде передаточного пункта. Между маминым кошельком и кассиром кинотеатра. Или мороженщицей. Или продавцом книжного магазина. Зарплату же мы получали непосредственно из рук государства. Так же, как и наши родители. И хотя мы точно знали сумму, нам казалось, что мы можем купить весь мир.)
Я и не догадывался, сколько надежд было связано у ребят с нашей зарплатой. Я знал только, что Серёга собирался купить боксерские перчатки и косынку Анне Петровне, а Мишка — коллекцию марок и тоже подарок матери. Но оказалось, что пятеро мальчишек решили сложиться и купить велосипед, чтобы кататься на нем по очереди. Ершов хотел купить детскую химическую лабораторию (мы и не знали, что он увлекается химией). Соломатин мечтал нанять репетитора: он решил во что бы то ни стало исправить двойку и попасть в секцию. Стоя в очереди, Валька подсчитывал, сколько придется платить репетитору за урок.
Мы предлагали Соломатину, что сами подготовим его на тройку, но он отмахивался, говоря, что его надо держать в ежовых рукавицах, а мы не справимся.
Ребята так заразительно обсуждали свои планы, так расписывали, на что они потратят деньги, что мне даже стало жаль отдавать свою зарплату маме. Но если уж я решил, значит, решил.
Наша компания — Серёга, Мишка и я — уже приближалась к столу кассира, когда в комнату ворвалась раскрасневшаяся Аня (меня, кстати, уже тревожило, что она задерживается).
— Многие уже получили? — спросила она, переводя дыхание и расстегивая шубку. Она, наверное, бежала, и теперь ей стало жарко. Мне очень хотелось подойти к ней, расспросить, что произошло, где она задержалась и почему так торопилась. Но сделать это при посторонних я не мог. Мы тщательно скрывали наши отношения. Я только сказал: