Мишка, Серёга и я, стр. 30
Я сказал вслух:
— Больше, чем пятьдесят рублей, я достать не смогу. Чужие вещи продавать не буду.
— Тебя и не просят, — ответил Марасан и сплюнул.
— Теперь я могу идти? — спросил я.
— Пропусти эту козявку, Перец, — сказал Марасан, отворачиваясь.
Я вышел на улицу.
У меня было скверно на душе. Не оттого, что я боялся Марасана. И даже не из-за денег. В конце концов я их достану и откуплюсь от Марасана раз и навсегда. Самое неприятное, что я позволил Марасану так с собой разговаривать. Если бы я протестовал, меня, конечно, избили бы, может быть даже изувечили. Все-таки надо было протестовать. Аня никогда не узнает о моем разговоре с Марасаном, но мне было как-то стыдно встречаться с ней сейчас.
У памятника Пушкину стояло много людей, наверное тоже влюбленных. Время от времени кто-нибудь из них устремлялся навстречу своей девушке, подхватывал ее под локоть и уводил куда-то, оживленно и без умолку болтая (я решил, что точно так же уведу Аню).
Но на место уходивших влюбленных тут же являлись новые.
Толстяк с потертым портфелем под мышкой то и дело поглядывал на уличные часы. Он морщился так, словно у него болел зуб. Рослый парень без шапки, с напомаженными волосами внимательно разглядывал ноги всех проходивших мимо женщин и что-то насвистывал себе под нос. Пожилой человек с тросточкой, которую он обеими руками держал за спиной, ровными шагами, глядя прямо перед собой, ходил вокруг памятника.
Ани не было. Когда я почти убедил себя, что она не придет, неожиданно показалась знакомая светлая шубка.
— Что же ты опаздываешь? — растерянно буркнул я.
Аня рассмеялась и сказала, что девушкам полагается опаздывать.
— Пойдем, — предложила она после паузы, потому что я не ответил и только продолжал смотреть на нее.
— Куда? — спросил я.
— Куда-нибудь. Не стоять же здесь!
— Конечно, — спохватился я.
Мы пошли по бульвару. Среди черных, голых стволов виднелись скамейки, на которых сидели влюбленные. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и к ним никто не подсаживался. Только возле фонарей скамейки пустовали.
Я с ужасом чувствовал, что не знаю, о чем говорить.
— Ты не рад, что мы встретились? — спросила наконец Аня.
— Почему? — сказал я. — Рад.
— У тебя плохое настроение?
— Почему плохое? Хорошее.
— Я вижу! — насмешливо сказала Аня. — Больше ты ни о чем не можешь разговаривать?
— Могу, — сказал я со злостью, понимая, что окончательно иду на дно.
Мы опять замолчали. Аня посмотрела на часы и сказала, что в восемь ей надо быть дома. Я догадался, что ей со мной просто скучно. Я почему-то вспомнил Марасана, и мне вдруг стало очень жалко себя.
— Эх, Аня, если бы ты только знала! — невольно сказал я.
— Что же я должна знать? — спросила Аня насмешливо.
— Эх! — повторил я и махнул рукой.
— Ты, наверное, фантазируешь, Гарик!
У меня перехватило горло. Я всхлипнул и, едва удерживаясь от слез, горько сказал:
— Конечно… Вру.
— Нет, ты не врешь, — встревожилась Аня и попыталась заглянуть мне в лицо. Я отвернулся. — Ты должен рассказать мне, что случилось.
— Ничего.
— Нет, случилось. Я вижу.
— Ничего ты не видишь!
— Или ты мне расскажешь, или я сейчас же ухожу.
— Это тайна, — сказал я мрачно.
— Я никому не скажу. Честное комсомольское! Ну, Гарик!
— Давай говорить про литературу.
— Ты мне только скажи, это связано со Сперанским?
Я усмехнулся.
— С Ивановым? С Геннадием Николаевичем?
— Анечка, — сказал я покровительственно, — если об этом узнают, меня свободно могут убить.
У Ани загорелись глаза. Она схватила мои руки и сжала их.
— Ах, Гарик, это так интересно! — воскликнула она зачарованно. — Ты мне должен все рассказать. Все, все, все!
Я вздохнул и грустно покачал головой.
— Ты будешь молчать? — спросил я.
— Честное комсомольское!
Я огляделся по сторонам и шепотом сказал:
— Меня преследует банда. Они пытались меня завербовать. Сама понимаешь, у них ничего не получилось. Теперь они меня ненавидят.
В эту минуту я действительно верил, что Марасан может меня убить. И вообще был счастлив.
Аня нахмурила брови и сразу сделалась такой красивой, что я охотно согласился бы умереть, лишь бы меня убили на ее глазах. Нет, лучше не убили, а тяжело ранили, чтобы я мог видеть, как она горюет.
— Надо немедленно сообщить в милицию, — серьезно сказала Аня.
— Зачем? Я привык сам справляться со своими неприятностями.
— Я не хочу, чтобы тебя убивали. Идем!
— Не торопись, — сказал я и замялся. Кажется, не следовало заходить так далеко. — Видишь ли, — добавил я осторожно, — пока это еще не совсем банда. Но у них есть все основания, чтобы стать бандой. Даже атаман есть. Я тебе его покажу. А пока они мелкие хулиганы. Как только начнут действовать наши патрули, мы их арестуем.
— Тебя до тех пор не убьют? — спросила Аня. — Впрочем, что за глупости мы говорим! Ведь это же Москва. Вокруг тебя комсомольцы, Вячеслав Андреевич, Геннадий Николаевич. Как же тебя могут убить?
Я подумал, что Аня абсолютно права. Действительно, я окружен людьми, перед которыми Марасан просто ничтожество и трус.
— Конечно, не могут. То есть, я постараюсь, чтоб не убили, — поправился я немедленно, почувствовав, что впадаю в другую крайность. — Я буду осторожен. Опасность, о которой знаешь, уже не страшна.
Мы еще долго гуляли с Аней. Как настоящие влюбленные, мы тоже сидели на скамейке, правда, довольно далеко друг от друга, и к нам тоже никто не подходил. Потом мы играли в снежки и катались по ледяным дорожкам. Я держал Аню за локти, а она оборачивалась и спрашивала:
— Тебе весело?
Я кивал и тоже спрашивал:
— А тебе?
— Очень, — шепотом отвечала Аня.
Был уже десятый час, когда Аня спохватилась, что в восемь обещала быть дома. Я проводил ее. Несколько минут мы постояли в ее парадном, отделенном от улицы тяжелыми, тугими дверьми. По сравнению с этим наш подъезд стал казаться мне убогим и каким-то дореволюционным. Мы стояли молча, потому что я опять не знал, о чем говорить.
Наконец Аня спросила:
— У тебя есть бумага и карандаш?
— Есть, — сказал я.
— Я тебе что-то напишу, но ты прочти, когда я скажу: «можно». Ладно?
— Ладно, — сказал я, усмехнувшись.
— Честное комсомольское?
— Честное комсомольское.
— Отвернись.
Потом Аня сунула мне сложенную бумажку и, взбежав на лестничную площадку, крикнула:
— Можно!
Я снисходительно покачал головой и развернул записку. «Если ты смотрел пьесу «Платон Кречет», то вот — ты похож на него. Ты мог бы меня сегодня поцеловать. Но не догадался».
У меня закружилась голова. Я робко шагнул к лестнице и позвал:
— Аня!
— Что тебе? — перегнувшись через перила, спросила Аня.
— Мы не попрощались, — мрачно сказал я.
— Простимся завтра. Сразу за два дня, — проговорила Аня. Ее каблучки часто застучали по лестнице.
Я вышел на улицу. Остановившись на ступеньках подъезда, я несколько раз глубоко вдохнул синий морозный воздух. Мне не хотелось уходить отсюда. Я сел на ступеньки, но тут же почувствовал, что умру, если еще секунду просижу без движения. Я вскочил и помчался по улице, обгоняя прохожих.
Мне было даже немного жаль этих людей. Идут в одиночку, вдвоем, втроем. Домой или в гости, веселые или грустные, хмурые или довольные. И никто из них не знает, что этот нескладный юноша, который пробежал мимо, поправляя на ходу зимнюю шапку с болтающимися ушами, что этот мальчишка — самый счастливый человек на свете.
Интересно, чем же я похож на Платона Кречета?
Часть третья
I
