Восточный кордон, стр. 25

Среди густейшего луга отвоёвывают себе право на жизнь сотни самых разнообразных цветов. Колокольчики, васильки, крокусы, белые ромашки величиной с чайное блюдце, миллионы анютиных глазок всех мыслимых цветов и оттенков, жёлтые лютики, красавицы примулы, горделивые, в рост человека, бархатистые лилии, столь же красивые, как и ядовитые, — все они вместе создают картину удивительной, райской красоты, соревнуются между собой в благоухании, цвете, росте, бросаются в глаза, громко заявляя о себе: «Смотрите, как мы прекрасны!»

Создавая альпику, природа продумала каждую деталь.

Она так подобрала растения, что высокогорные луга цветут от весны до поздней осени. Первые цветы — анемоны — распускаются ещё рядом с тонким, подтаявшим снегом, сезон тепла закрывают бессмертники, чтобы в последний раз приветствовать низкое, захолодавшее солнце и принять на свои лепестки ранний, ленивый снег осени. Все время что-нибудь зеленеет на этом лугу, и к осени, когда леса и степи теряют окраску и лист, животные в субальпике могут ещё некоторое время раздобывать сочный стебель и по-летнему хрусткую, сладкую траву.

Природа рассеяла по каменным гольцам среди зеленеющих лугов привлекательные солонцы, чтобы четвероногое, шустрое население гор могло полакомиться солью после сладкого и сочного разнотравья. Она проложила по высокогорью ручьи с холодной водой, вытекающей из-под ледника Кушта и подземных галерей известнякового массива. Она разбросала по склонам красивейшие лесные колки из берёзы и мелкого бука, чтобы в ярую августовскую жару дать тенистую прохладу всем, кто в ней нуждается.

И только одно позабыла сделать природа — проложить в субальпийский рай удобные тропинки и подходы. Не предугадала, что люди погонят сюда из степей десятки тысяч домашних животных. В первые дни творения не возникало нужды для подобного перегона. Всего хватало и в степи и на горах.

Таковы кавказские пастбища, куда бежала Монашка.

Этой ночью на горы не опустился туман, но облака затянули небо, и потому темень сделалась особенно густая.

Запах домашнего хлева скоро достиг чуткого носа Шестипалого и взволновал его. Он как-то незаметно отстал от волчицы, стал сбиваться с пути и путаться. Очень не хотелось идти в ту сторону, где когда-то овчар нёс свою безупречную службу. Он волновался, прошлое опять захватывало его. Монашка заметила неладное, вернулась и тоже сбилась с пути. Они постояли на месте… Волчица тихо заскулила. Самур явно отлынивал от охоты, на которую она так надеялась.

Невдалеке лениво лаяли собаки, мычали бычки. Кто-то звенел подойником, пахло резким скотским духом, молоком, навозом. Самур задрал морду и старательно внюхивался в эти полузабытые запахи, знакомые ему с первого дня рождения.

Волчица могла пойти на охоту и одна. У неё хватило бы ловкости и смелости для нападения в одиночку. Но она определённо не хотела идти без Самура. Покружив около него, она вдруг легла, и такая обречённость, такая покорность судьбе появилась в её позе, что Шестипалый забеспокоился и, наверное, впервые особенно остро понял свою обязанность: заботиться о пище для Монашки.

Решительно фыркнув, Самур побежал в темноту. Мгновенно вскочила и Монашка, но, когда догнала, Самур неожиданно зарычал. Она поотстала, ещё не понимая приказа. Снова догнала его, и снова он сердито зарычал, сделав при этом движение, будто хотел куснуть. Волчица тоже огрызнулась, но все-таки послушалась и отстала. Покружившись, она легла, выставив уши и напряжённо вслушиваясь в темноту.

Залаяла, залилась какая-то собачонка, ещё один, более внушительный собачий бас достиг ушей волчицы. Она вскочила, забегала туда-сюда. Неожиданно все стихло. И долго никакие звуки не нарушали тишины ночи. Монашка взволнованно ждала. Уши её сторожко подрагивали.

Вдруг почему-то с противоположной стороны послышался топот тяжёлого тела, запалённое дыхание. Волчица прижалась к земле, а когда прямо на неё из темноты вырвался взмокший от страха, смертельно напуганный красный бычок, она молнией бросилась на него и прикончила за одну минуту.

Самур лежал в пяти шагах, вывалив язык. Он сделал своё дело.

Все произошло достаточно просто. Овчар явился к загону, сторожевые собаки узнали своего и пропустили пришельца. Тогда Шестипалый отбил от стада одного бычка и угнал в луга, стараясь сделать круг побольше. Он повёл жертву к тому месту, где ждала волчица.

Монашка пировала на теплом растерзанном теле, а Самур лежал, полузакрыв виноватые глаза. Он испытывал странную неудовлетворённость собой. То, что было сделано, беспокоило и смутно тревожило овчара. Поступок ущемлял его достоинство. Конечно, Самур не умел думать, а тем более рассуждать, но состояние его в эту ночь нельзя было назвать спокойным. Он страдал. Несмотря на голод, он так и не дотронулся до украденного у людей мяса.

Лишь под утро, когда настало время уходить из опасного места и когда Монашка ещё раз принялась за еду, он не выдержал и тоже стал есть, сперва лениво, как будто нехотя, а потом все азартней и ловчей. Под конец, отрывая куски мяса, Самур грозно рычал.

Он все больше и больше становился зверем.

Они ушли, отяжелев от еды.

Когда пастухи средь бела дня по вороньему скопищу и гвалту отыскали останки пропавшего бычка, их удивлению не было предела: на илистом участке земли хорошо отпечатались следы хищных лап. Те, что были поменьше, принадлежали, бесспорно, волку: два средних пальца на лапах выступали впереди остальных. Но другой след принадлежал собаке, округлый отпечаток лап говорил сам за себя.

— У него шесть пальцев, ребята! — воскликнул опытный следопыт.

— Помните, был у нас такой, Самуром звали? — сказал другой пастух.

— Ну, то давно. Его ж Тихон подарил леснику, что из Камышков. Далеко уехал, с лесником теперь ходит. Отличный был пёс!

— Какой только твари не бывает на свете! — глубокомысленно произнёс старший, и все они ещё посудачили на эту тему, покурили, а заодно и решили, что бычок отбился сам и что следы на илистом грунте отпечатались не в одно время, а в разное. Видно, раньше тут пробегала собака, а потом уже волк зарезал бычка. Все согласились. Какое ни на есть, а объяснение. И сели писать акт. Тем более, что они спешили с гор в родные степи.

Монашка и Самур в это время отсыпались под кучей валежника на сухом холмике в лесу.

С буков сыпались неслышные листья. Осень. Грустная тишина.

Глава шестая

МЕСЯЦ ПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ

— Э-э! — воскликнул Александр Сергеич, привлекая внимание своих гостей. — Никак, туристы топают ко мне!

Саша приставил ладонь к глазам. Раннее утреннее солнце пустило яркие лучи параллельно земле — и все вспыхнуло, ослепило. Ничего не видно. Егор Иванович поднял бинокль и долго рассматривал цепочку фигурок, подымающихся из небольшой впадины на плато. Шесть человек. Для туристской группы мало. Возможно, неорганизованные, «дикие», как зовут в горах предприимчивых туристов, совершающих переходы на свой страх и риск. Обычно это спортсмены, отлично знающие горные условия.

Группа подошла ближе, теперь их увидел и Саша. Когда солнце, приподнявшись над вершиной, выхватило людей из тени, он отчётливо заметил, как блеснули очки у впереди идущего. Что-то очень знакомое в походке, фигуре. И эти очки…

— Борис Васильевич идёт! — закричал он и бросился навстречу.

— Ну, аккуратист! — одобрительно сказал Молчанов. — Обещал пятнадцатого, и вот пожалуйста, как гвоздь, с утра пораньше. Сразу видна школьная дисциплина. Все по часам, минутам. Кого это он ведёт за собой?

— Девчонки, само собой, — сказал заведующий приютом. — Ученицы, видишь, в шляпочки вырядились. У них первое дело — шляпа с во какими полями! Чтоб, значит, нос от солнца не облупился, красоту молодую не испортил. И какое, прости господи, солнце в конце сентября!

Егор Иванович вытер руки о полу своей куртки, поправил фуражку, заученно подбросил кончики усов и твёрдым, солдатским шагом двинулся навстречу своему другу.